— Мужчина, посторонитесь! — Пожилой господин с елкой на плече важно прошествовал мимо отпрянувшего к стене Господа.
— Береги-ись! — Богу пришлось снова вжаться в стену: на этот раз по тротуару лихо промчалась девочка на роликах.
Толпа безостановочно текла мимо Творца, засасывая его в свое суматошное чрево. На дверях магазинов красовались еловые лапы и колокольчики; прохожие, позабыв о серости долгого рабочего дня, радостно спешили куда-то с блестящими коробками — и над всем этим, словно прозрачное золотое облако, плыл густой, дурманящий голову запах мандаринов.
Бог поспешил свернуть в парк, под прикрытие заснеженных ветвей. Здесь было не в пример тише, гул голосов и автомобильные гудки доносились словно сквозь вату. Нарушив дремотное молчание, клен обронил в сугроб меховую шапку. Вдалеке с резким карканьем снялась с куста стая ворон.
Бог брел по пустынной главной аллее, уходящей вдаль, насколько хватало глаз. В сумерках парк казался вымершим. Даже недавние крикливые знакомцы примолкли: мир будто решил оставить Господа наедине со своими мыслями и скрипом кроссовок по свежему снегу.
Из-за пятачка берез, словно величественный фрегат, выплыл бронзовый монумент Деятеля с пером в руке и в широкополой шляпе набекрень. Бог немного потоптался рядом, силясь припомнить его имя, так и не вспомнил и со вздохом опустился на скамейку.
— Скажи, тебе когда-нибудь казалось, что все о тебе забыли?
Деятель скосил на Бога озадаченный взгляд, но счел за лучшее промолчать.
— Даже не так. С тобой общаются, приглашают в гости, пьют чай… Но на самом деле ты ничего для них не значишь. На самом деле у тебя никого нет.
Деятель воззрился на Господа с откровенным изумлением.
Бог обреченно махнул рукой.
— Хотя да… Вряд ли тебя когда-то звали пить чай.
Небо медленно перетекало из сиреневого в темно-синее. Бог не знал, сколько времени прошло, да у него и не было часов.
Тихо пошел снег, опускаясь на замерзшую землю ломкими кремовыми хлопьями. От парковых ворот не доносилось ни звука. Бог поднял воротник, зябко обхватил себя руками и, закрыв глаза, начал раскачиваться.
***
— Ты это… Извини… Я вообще-то так не думаю, просто вырвалось сгоряча… Да елы-палы! — Солнце, второй час мечущееся по небу, наконец решило положиться на импровизацию и торжественно вплыло в гостиную. — Господи! Ты где?
Бога нигде не было. Давно потухшая трубка осиротело лежала на столе. На комоде беззвучно извивался, сигнализируя о входящем вызове, телефон.
— Господи…
***
Бог не отвечал на звонки, не реагировал на письма, не появлялся в чате.
В понедельник Художник заволновался.
Во вторник он испугался по-настоящему.
Когда в среду раздался звонок в дверь, он кинулся открывать, теряя на ходу тапки и вдруг ставшие бесполезными кисточки.
— Боже!
За дверью никого не было.
— Эй. — Художника подергали за край халата. — Я здесь.
Художник опустил взгляд. На пороге стоял мальчонка лет восьми. Из-под клетчатого пончо выглядывали драные джинсы, почти полностью скрывающие ботинки на пару размеров больше нужного. Огненно-рыжие вихры торчали во все стороны, и кепка с эмблемой какой-то футбольной команды держалась на них истинно чудом. Через плечо у гостя был перекинут ремень сумки, сильно смахивающей на почтальонскую.
Художник немного разочарованно улыбнулся и присел на корточки.
— Мальчик, где твои родители?
— Апостол Павел тебе родитель, — отрезал мальчик и в упор посмотрел на Художника глазами цвета раскаленной лавы.
Художник икнул и кое-как поднялся по косяку.
— С-солнце?
— Значит, так. На треп времени нет. Бог пропал. Усек?
Кивок.
— Если мы его в ближайшее время не найдем, всем будет хреново.