— Что ты здесь делаешь? Я тебя ищу по всему Городу. — Бог понизил голос до шепота, украдкой косясь на компанию за столиком неподалеку. Судя по доносившимся оттуда выкрикам и стеклянному звону, компания уже достаточно укрепила товарищеский дух, но останавливаться на достигнутом не собиралась. — Кто эти люди?
— Эт-то? — Художник икнул, широким жестом обводя бар. Теперь уже Богу пришлось следить, чтобы он не отправился в свободный полет с табурета. — Это мои дру… друзья. Да. Верно я говорю, ребята?
«Ребята» отозвались одобрительным гулом и грохотом стаканов. Бога передернуло.
— Пошли отсюда. Давай, поднимайся. Вот, хорошо…
Художник навалился на Господа так, что у того подогнулись колени.
— А ре... ребята?
— А мы потом к ним придем. Вот подышим свежим воздухом и вернемся.
— Да-а? — Конечно же, ступенька у входа нарочно подпрыгнула, чтобы побольнее ударить Художника по колену. — Обеш… шаешь?
— Не отвлекайся. Так, постой пока у стены, я открою дверь…
Сырой декабрьский вечер привычно обдал их липкой моросью. После гомона переполненного бара внезапная тишина переулка отдавалась в ушах звоном.
Бог осторожно опустил свою ношу на скамейку под мигающим фонарем.
— Ну, рассказывай о своих душевных переживаниях.
— Что… рассказывать? — Художник уставился в заледеневшую лужу под ногами, которая отражала вместо его лица какое-то мутное цветастое пятно. Похоже, холодный ветер, забравшийся за шиворот и с энтузиазмом прокладывавший путь дальше, под рубашку, действовал на него благотворно. — Не… чего рассказывать.
Бог пожал плечами и принялся набивать трубку.
— Твое дело, конечно. Просто, когда я получил молитву, то подумал, что тебе нужен собеседник. Видимо, я ошибся.
— Да о чем тут говорить? — Художник уронил лоб в руки. — Она позвонила и сказала, что нам не стоит завтра встречаться… И послезавтра… И потом… тоже. Что она ошиблась и просит прощения. Что нам лучше остаться друзьями. Спрашивала, не обижаюсь ли я… Не обижаюсь ли я! — Художник то ли засмеялся, то ли всхлипнул: из-за прижатых к лицу ладоней нельзя было разобрать точно. — Нет, конечно, не обижаюсь, я же все понимаю, взрослые люди… А я потом встречу… еще лучше. А она меня недостойна. Так и сказала — недостойна… Ненавижу! Ненавижу!
Художник сорвался на крик, мокрое лицо исказилось в гримасе.
«Вижу… Вижу», — отозвались каменные стены. «Вижу», — вздохнул, набирая силу, мокрый снегопад.
Бог неторопливо сбил пепел на асфальт.
— Прости, но я не буду тебя утешать. Скажу только одну вещь, которую ты сейчас не услышишь… Да-да, не смотри на меня так удивленно. Ты услышишь ее позже, через день или год, может быть — никогда. Вот она: проблем не существует. Нет ни боли, ни страданий, ни невезения. Есть лишь факты — и то, как ты их воспринимаешь. Сами факты не несут в себе никакого заряда, они нейтральны, но в зависимости от твоего отношения к ним превращаются в счастье или горе. Скажем, закончившиеся краски могут обернуться незапланированными тратами и плохим настроением, а могут — поводом прочесть книгу, которая лежит на столе с прошлого лета и в которой содержится мысль, жизненно тебе необходимая. Это же правило действует, если подняться на уровень выше. Ты видишь перспективу событий, скажем, до конца этого переулка, я же — до горизонта. Да, боль никуда не уйдет, но только от тебя зависит, сколько ты просидишь в переулке, не выходя на проспект… Понимаешь?
Художник помедлил, затем неуверенно кивнул.
Бог критически оценил уровень снега в трубке, поднявшийся за время проповеди, и со вздохом убрал ее в карман.
— Помнишь бабочку, которую ты рисовал летом на причале? У нее были два белых крыла с черной изнанкой. В полете они двигались так быстро, что цвета размывались, и мне показалось, будто она сплошь черная. Но ты сказал, что это не так: белое есть всегда, просто человеческий глаз не способен его различить. Знаешь, ведь с жизнью так же. Нужно подняться над точкой «здесь и сейчас» и взглянуть на бабочку с другой стороны. Она белая.
— Я хочу домой. — Художник резко встал, качнулся, но удержался на ногах.