— Но Ты же... Ты можешь все исправить? — Художник впился взглядом в друга.
— Могу, — серьезно кивнул Бог. — Но не буду. Каждый сам создает свой ад, и разрушать его тоже должен сам.
Художник присвистнул.
— Да Ты жесток, Боже.
Творец пожал плечами.
— Это уже вопрос восприятия.
***
Медленно загорались звезды — словно светлячки или блестки, приклеенные к боку консервной банки; такие «шкатулки» иногда делают дети в страшной тайне от родителей, заполняя их самыми редкими сокровищами — от ракушек и обкатанных волной камушков до полуистлевших старинных монет, найденных в прибрежном песке.
— Господи.
— Да? — Разомлевший на нагретой крыше Творец приоткрыл глаза.
— А когда Ты умрешь?
Даже в темноте было видно, как Бог улыбнулся и кивнул, довольный вопросом.
— Когда в меня перестанут верить.
— Всего-то? Тогда я буду верить в Тебя вечно. Хочешь?
— Верь. — Бог неожиданно посерьезнел. — Пожалуйста, верь.
— А насчет меня — такая же штука?
— Это принцип действует относительно всех: и людей, и богов.
Художник пошевелил губами, увлеченный интенсивным мыслительным процессом.
— Погоди... Получается, нам достаточно всегда верить друг в друга? Я — в Тебя, Ты — в меня... И мы никогда не умрем!
— Да.
Художнику показалось, или Бог взглянул на него как-то иначе, не так, как прежде?
— Мы никогда не умрем.
***
Загорались и гасли звезды.
Нагретая черепица отдавала тепло ладоням, в пустынном дворе одуряюще пахла сирень. На фоне светящегося окна в доме напротив, словно на экране, четко выделялся силуэт мужчины, гладящего по голове молодую девушку с модной стрижкой.
Бог и Художник сидели на крыше и молчали, улыбаясь каждый своим мыслям. Было немного странно и горячо там, около сердца.
14. Про родителей
Художник заглянул на следующий разворот, торопливо перелистнул несколько страниц и наконец торжествующе ткнул пальцем в выцветшее квадратное фото.
— А здесь мне три!
— Правда? — вежливо удивился Бог.
На снимке молодая женщина со сложной прической, больше смахивающей на инженерный план Вавилонской башни, держала на руках шарик с двумя испуганными глазами и носом-пуговицей. В шарике смутно угадывался хозяин фотоальбома.
— Ну… — Художник смущенно потер подбородок. — Я с тех пор сильно изменился!
Бог скептически посмотрел на снимок. На друга. На снимок.
— Да, — подтвердил он. — Просто поразительно.
Художник открыл было рот, но его прервал трезвон телефона.
— Уж и посидеть спокойно не дадут, — пробурчал он, с неохотой покидая гнездо из одеял, устроенное тут же на диване. — И кому не спится?
Раздалось шарканье тапок, и Художник скрылся в прихожей.
— Але? А, привет, мам! Нет, еще не сплю. Я тут другу наши старые фотки показываю: ну, помнишь, ты тогда полароид купила, и мы осенью карт десять отщелкали. Ага… Что? Не, ты его не знаешь.
Далее разговор плавно свернул на тему урожайности помидоров в этом году, и Бог перестал прислушиваться.
Несколько минут он просидел, таская из тарелки на полу кусочки ананасов. Но, как и все хорошее, ананасы рано или поздно закончились, а вот беседа в прихожей эволюционировала до сортов картошки и, похоже, заканчиваться не собирались.
Бог подтянул к себе фотоальбом и перелистнул на несколько страниц назад — к тем снимкам, которые Художник охарактеризовал как «скучные», а также «компромат на компромате едет и компроматом погоняет».
Похоже, одному из снимков выпала нелегкая судьба: края его зашерстились от множества прикосновений, а само фото по центру пересекала рваная трещина, бережно подклеенная скотчем с обратной стороны. Маленький Художник, сосредоточенно вертящий в пальцах кубик-рубик, восседал на коленях худощавого мужчины со смешливыми — даже спустя двадцать бумажных лет — глазами. Веранда старого дома за их спинами вливалась в пышное поле, дальний край которого терялся в дымке. Пока мальчик, увлеченный игрушкой, показывал объективу лохматую макушку, мужчина смотрел куда-то за камеру. Похоже, вспышка поймала его в черно-белую вечность как раз в тот момент, когда он, улыбаясь, что-то собирался сказать невидимому фотографу.