— Я же просил. — Художник, укоризненно покачав головой, снова забрался на диван с ногами.
— Прости. — Увлекшись разглядыванием альбома, Бог совершенно пропустил окончание сельскохозяйственной дискуссии. — А почему вы больше не общаетесь?
Художник нахмурился.
— Он умер.
— Нет.
— Что значит «нет»?
Бог склонил голову к плечу и прищурился.
— Я же вижу, что он жив. Более того, у него своя художественная галерея в новой части Города. Работы много, но ему помогает твой брат…
— Не надо. Пожалуйста. — Художник поджал губы и захлопнул альбом. Над обложкой, украшенной кем-то из импрессионистов, поднялось облачко пыли. — Для меня он мертв. И давай закроем эту тему.
Бога, словно мутной волной, окатило эмоциями друга, сейчас похожего на взъерошенного воробья. Были в этой волне и гнев, и разочарование, и обида, и еще что-то неясное, вроде застарелой тоски по лицу, которое не можешь вспомнить — только изредка видишь во сне и запотевшем зеркале.
— Послушай. — Бог говорил очень медленно, понимая, что заходит в запретную область. — Не нужно его винить. Просто... так сложилось. Тогда нельзя было иначе. Если бы он не ушел, твоя мама…
— А вот про маму не надо, ага? — Художник одним ударом ладони вбил альбом в пустую ячейку между медицинской энциклопедией и сказками Биссета. — Не обижайся, конечно, но Ты ничего об этом не знаешь. У Тебя-то, поди, не было таких проблем…
— Почему же? Были.
Кажется, Художник растерялся.
— И как же?..
— Никак. — Бог пожал плечами. — Есть ошибки, которые поздно исправлять.
— Мама говорит, что никогда не слишком поздно, если ты жив.
Господь покачал головой.
— Твоя мама мудрая женщина, но и она может ошибаться.
— Может, — неожиданно легко согласился Художник. — И Ты — тоже.
Вопросительный Божий взгляд пришлось переадресовать спине Художника: тот неспешно удалялся на кухню. Упирающиеся в потолок книжные полки, доисторический радиоприемник и темные портреты на стенах предпочли сделать вид, что не слышали растерянного:
— Разве я могу ошибаться?..
***
— Слиха.[1] — Высокий мужчина в черном костюме, черной шляпе и белой рубашке еле разминулся с Богом на узкой улочке, окаймленной рядом каменных арок.
Творец пропустил его, слегка склонив голову в поклоне.
— Тода роба![2]
Служитель свернул за угол и затерялся в шумной разноголосой толпе. Бог помедлил, прежде чем выйти за ним на площадь, отделявшую древнюю часть города от застроек последних лет.
— Я же не могу ошибаться?
Еще шаг — и Бога подхватила людская круговерть. Одним ярким смазанным пятном навалились невыносимая жара, странно жестокое к этой земле Солнце, суматоха обычного базарного дня, голоса сотен торговцев, туристов, просто случайных прохожих — и подпирающие небесный свод золоченые купола.
— Слиха… слиха… — Поминутно извиняясь и смотря под ноги, Господь кое-как проложил дорогу через ряды с пряностями и незатейливыми сувенирами. Толпа подумала еще немного, решила, что от этого незваного гостя пользы не будет, и равнодушно вытолкнула его в неприметный проулок, сонно глядящий медными полукружиями дверей.
Бог в полной тишине миновал несколько приземистых, крепко сбитых домов с высокими окошками. На пороге одного из них ему попалась старуха в платке и с какой-то пухлой книгой, заключенной в черный переплет. Не стесняясь исподлобья разглядывать Творца, она проводила его глазами почти до угла и только тогда окликнула.
— Плотника ищешь? — Голос старухи, скрипучий, словно расстроенная музыкальная шкатулка, заставил Бога вздрогнуть. — Не бойся, жив он, жив… Все ждет тебя.