— Откуда вы?.. — Господь осекся.
Старуха только усмехнулась и, мгновенно потеряв интерес к гостю, вновь близоруко склонилась над мелкими строчками.
Бог пару секунд вглядывался в ее горбоносый профиль с неслышно движущимися губами — а затем медленно, как во сне или густом тумане, двинулся вниз по улице. Ноги сами вспоминали дорогу.
***
Так слепой смотрит в прошлое — на ощупь.
Бог касался кончиками пальцев шершавых стен, испещренных фресками, и они вспыхивали в его памяти сквозь ворохи случайных воспоминаний. Вот караваны верблюдов и лошадей, горделиво цедящих шаг под всадниками, плывут по желтому мареву пустыни; вот огромная, невероятных красок радуга упирается одним концом в горизонт, замыкая город в цветастое кольцо; вот поднимается из моря чудесное дерево и касается раскидистой кроной низких звезд…
Шаг, другой, третий.
Бог остановился перед крыльцом дома — точной копией соседних — и глубоко вдохнул. Не считаясь с хозяином, бешено заколотилось сердце.
— Ну, пора. — Господь толкнул никогда не запирающуюся дверь и, помедлив, нырнул в полумрак мастерской.
— Хаггай? Хаггай, это ты? Я же сказал — приходи после шаббата, раньше не сделаю…
Бог попытался что-то сказать, но слова внезапно пропали.
Он осторожно обогнул стол, заваленный инструментами и чертежами, и приблизился к человеку, мастерившему что-то у окна.
— Хаггай? — Старик с седыми, но все еще курчавыми и жесткими, как проволока, волосами зашарил рукой по столу в поисках очков. — Ты чего молчишь?
— Это… — Голос сорвался на хрип, и Бог поспешно откашлялся. — Это я. Я вернулся.
Мужчина замер.
Очки со стуком откатились в угол стола.
— Сынок… Ты?
Бог кивнул. Слов не было.
Старик протянул к Творцу руки — и внезапно тихо заплакал, силясь встать навстречу.
— Сынок… Что же ты как долго… Я все ждал, ждал. Ты ведь тогда ушел — и не сказал, куда, зачем, где тебя искать. И мама… ждала. Все спрашивала…
Бог подхватил почти упавшего мужчину, усадил к окну и опустился перед ним на колени. Мелкие, похожие на горошины слезы безостановочно катились по морщинистым щекам и исчезали в бороде.
— Спрашивала… идешь ли. Сядет так с утра к окну и… и… А ты вон какой стал… Большой совсем… Не узнать.
Бог порывисто обнял отца и уткнулся носом в его смуглую шею, пропахшую солнцем и морем.
— Прости меня. Прости, пожалуйста.
Тот невесело рассмеялся.
— Я-то что… Я-то всегда… тебя…
Бог отстранился, вглядываясь в искаженные временем черты.
— Сколько же ты меня ждал?
Старик только покачал головой.
— Спасибо, что пришел. Теперь… не страшно.
***
На Святой город опускался вечер. Улицы пустели, в теплом воздухе гулко и протяжно разносился чей-то разговор, колокол нараспев начинал привычную молитву.
Мальчишка в белой футболке и шортах кормил голубей с руки, сидя на ступеньках отцовского дома. Птицы шумно хлопали крыльями, будто пытаясь придать себе храбрости, и торопливо хватали хлебные крошки на лету. Паренек каждый раз откидывал курчавую голову и заливисто смеялся — так что каменные плиты отзывались ворчливым, но добродушным эхом.
Внезапно раздался свист. Мальчишка отряхнул ладони и вытащил из шорт мигающий телефон.
«Ты вчера ушел, а я всю ночь думал. Знаешь, наверное, Ты прав. Завтра попробую сходить в его галерею. Слушай, а у меня правда есть брат? Какой он?»
— Сынок! — Окно распахнулось, и мужчина, которому нельзя было дать и сорока, выглянул на улицу. — Пойдем есть инжир. Ты ведь его любишь?
Глаза мальчишки вспыхнули.
— Еще бы! Спасибо, пап!
Торопливо затолкав мобильный обратно в карман, он взбежал по ступеням и исчез в мастерской.
За окном раздался женский смех, и через минуту все стихло.
[1] Простите (ивр.)
[2] Большое спасибо (ивр.)
15. Про грибы
Автобус зафырчал и покатил дальше по дороге, с двух сторон стиснутой темно-зелеными древесными стенами.