Dei mater alma,
Atque semper virgo,
Felix coeli porta, — и через некоторое время снова: — Felix coeli porta…
У Бога оказался приятный, хорошо поставленный тенор. Кажется, он даже не фальшивил. Впрочем, Художник не смог бы утверждать наверняка: во-первых, как говорил его школьный учитель музыки, он где-то умудрился повстречать особо крупного медведя, а во-вторых, ему было все равно. Художник шел на голос, словно завороженный — не разбирая дороги и не обращая внимания на цепляющиеся за рюкзак ветви.
Песня приблизилась. Теперь было отчетливо слышно каждое слово.
— Sumens illud Ave
Gabrielis ore,
Funda nos in pace,
Mutans Hevae nomen.
Mutans Hevae nomen...
Запнувшись о корень, Художник чуть не полетел носом в землю — и в эту секунду песня оборвалась.
— Боже? — Оклик прозвучал как-то неуверенно. — Ты здесь?
Художник поднырнул под особенно развесистую сосну и оказался на краю поляны. Теперь его и пеньки, на которых они с Господом пили чай, разделяла только шеренга пышных кустов.
Возглас запнулся по дороге к горлу. Оба пня были заняты.
На одном, в профиль к Художнику, сидел с вытянутой рукой Бог. На втором — низенькое существо, не человек и не животное. Тонкие конечности были обтянуты бледно-зеленой кожей; чуть сплюснутую голову без носа, но с огромными черными глазами украшала шапочка, похожая на увеличенную во много раз скорлупу желудя. Из-под шапочки виднелись крупные, заостренные к концу уши. Не успел Художник с детской обидой подумать, что сказки врут, как существо подалось вперед и длинными худыми пальцами выбрало с ладони Бога ровно двенадцать ягод. В этом незамысловатом жесте было столько торжественности, что у Художника перехватило дыхание.
Под неловко переставленным кроссовком хрустнула ветка. Существо повернуло голову и вонзило в Художника внимательный взгляд, от которого ему почему-то захотелось спрятаться в кусты и не вылезать оттуда до конца дня. Затем оно легко спрыгнуло с пенька и тут же растворилось в траве.
Прятаться дальше было бессмысленно.
Художник нарочито громко откашлялся и вышел в центр поляны. Бог уже отряхнул ладони от черничного сока и теперь застегивал рюкзачное крепление на поясе.
— Привет!
Бог улыбнулся.
— Привет! Нашел грибы?
— А то. — Художник продемонстрировал корзину. — Свезло так свезло!
— Действительно, — серьезно кивнул Господь и направился в сторону дороги.
Другу ничего не оставалось, кроме как последовать за ним.
***
Художник решился нарушить молчание, только когда полупустой автобус, бодро тарахтя и подпрыгивая на кочках, мчал их к Городу.
— Господи?
— Да?
— О чем Ты говорил с лешим?
Задремавший было Бог скосил на него глаза.
— Тимофей Григорьевич сказал, что из тебя выйдет толк, — наконец спокойно ответил он. — Но от привычки подсматривать надо избавляться.
Художник вспыхнул и перевел взгляд на проносящийся за окном лес.
В открытое окно влетал июльский ветер и теплый смолистый запах.
Было радостно и почему-то совсем не стыдно.
16. Про Голландскую рулетку
Чайник накренился, и Художник торопливо поправил шаткую конструкцию. Та состояла из собственно чайника, четырех старых баночек из-под краски, которые удерживали его в воздухе, и свечи-таблетки под почерневшим днищем. Судя по тому, как дрожал и метался оранжевый язычок, свечу совсем не радовала перспектива быть раздавленной этим гигантом, если ему вдруг взбредет в крышку все-таки съехать набок и обрушиться прямо на нее. По правде говоря, она скорее предпочла бы отрастить ножки и сбежать самое ближнее на полку с альбомами малых голландцев, смутно выступающую из наддиванного сумрака.
Однако на нее смотрел Бог. Внимательно. Вот уже три минуты. Пламя, устыдившись своей слабости перед ликом Господа, покаянно пустило восковую слезу, вытянулось в длинную иглу и запылало еще ярче. По обоям с нечитабельными сейчас иероглифами покатились золотые монетки.
Художник с любовью взглянул на чайник.
— Сам придумал! Теперь не придется каждые полчаса бегать к плите. Первый чайник с возобновляемым подогревом! Ты проникся важностью момента?