Бог, Солнце и Художник

— Муза токийская, ты с сицилийской не схожа.

Для воспевания Бога гекзаметр нужен...

— Играем молча!

19. Про первый снег

не люблю осень.

Почему?

да как Тебе объяснить... она у меня ассоциируется со старостью и смертью. и Солнце осенью словно картонное — тянется к земле, а достать не может. кажется, будто лежишь в больничной палате и уже догадываешься, что скажет врач, но все молчат, улыбаются, а когда отвернешься, смотрят в спину так сочувственно… брр! гадость промозглая. :cry:

По-моему, ты несколько сгущаешь краски.

может. скорей бы зима, что ли… вот зима — другое дело! такая чистая, без полутонов... люблю ее за честность.

Разве зимой не слишком холодно?

неа (: когда снег хлопьями идет, вообще тепло. жаль, для сугробов еще рановато.

Действительно, жаль. Прости, пожалуйста, Хоктенок уже два раза приходила, просит рассказать сказку.

какие траблы. привет ей!

Спокойной ночи.

ночера (:

Художник ткнул в большую кнопку на стареньком мониторе и, потирая глаза, откинулся на спинку стула. Тот возмущенно заскрипел, однако немного подумал и затих, решив, что здесь все же лучше, чем на пенсии — то есть в кладовке, обыкновенно забитой сломанными рамами и картошкой.

Дождь за чернильным стеклом, неслышимый из-за кваканья чата, возобновил свои коварные планы по превращению квартиры Художника в новый Ковчег. Там, где на потолке темнело пятно ватрушкообразной формы, собирались цепочки тяжелых капель. Время от времени самая упитанная из них грузно отрывалась от товарок и с радостным бульком исчезала в уже наполовину заполненной кастрюле.

Художник пододвинул кастрюлю носком тапка, чтобы вода не заливала пол вокруг, замотался в шарф до самого носа и нырнул под холодное одеяло.

Некоторое время в темноте было слышно только сопение: Художник по привычке устраивал нору в одеяле, которое тотчас же безнадежно запуталось. Наконец большой палец ноги гордо высунулся в дырку в пододеяльнике, и все стихло.

Дождь немного выждал и убавил громкость.

***

— Боброе утро, господин Художник!

— Ммм.

— Я сказала: боброе утро! Проснитесь и пойте! Солнце уже почти над вашей крышей!

— Ммм…

— Ну же, господин Художник! Если вы немедленно не встанете, мы с господином Богом пойдем играть в снежки без вас.

— В снежки?!

Художник высунул нос из-под одеяла и недоверчиво посмотрел на Хоктенка. Секретарь в теплой белой курточке и меховых наушниках нетерпеливо подпрыгивала у порога, хлопая ладонями в варежках. На встопорщенных, как у мокрого котенка, волосах сверкали не успевшие растаять снежинки.

— Снег!

Художнику понадобилось ровно две минуты, чтобы натянуть штаны прямо на пижаму, отыскать в кладовке старый пуховик и, перепрыгивая через три ступеньки, вылететь во двор.

Дверь стукнулась о стену, и Художник невольно прикрыл глаза, ослепленный чистым сиянием, которым был наполнен мир. Под ясным, без единого облачка, небом переливались алмазными искрами огромные мохнатые сугробы, облетевшие ветви кленов скрылись под белой опушкой, — и среди всего этого света отчего-то самым светлым казался Бог в длинном черном пальто, сидящий на скамейке у подъезда.

— Доброе утро. Ты так долго не брал трубку, что я решил послать за тобой Хоктенка.

— Уф! — На лестнице послышался топот средних размеров мамонтенка, и из подъезда вывалилась запыхавшаяся Секретарь. — Ну вы и спринтер, господин Художник!

— Это Ты сделал? — Художник не мог отвести восхищенного взгляда от ровных белоснежных холмов, в которые превратились вчерашние куст, почтовый ящик и ревматично согнутое колено водопроводной трубы.

— Ну что ты, — и глазом не моргнул Господь. — Оно само.

— Спасибо. — Художник благодарно кивнул другу и зачерпнул в ладонь пригоршню мокрых кристалликов. — Ну что ж… Каждый сам за себя!

***

— Я сдаюсь, — сказал Бог.