***
— Черт!
Автобус насмешливо подмигнул красными фарами и скрылся за поворотом. Художник сверился с часами — последний рейс ушел точно по расписанию — и, почему-то улыбаясь, зашагал через весь Город домой.
Вокруг расстилалась мягкая, безветренная августовская ночь. В районе, где жила Сара, почти не было новостроек, и с земли можно было разглядеть каждый звездный гвоздик, вбитый в купол неба. На иссиня-черном фоне тускло белели большие неподвижные облака. Художник попытался угадать, на котором из них стоит дом Бога, но не сумел.
Город погружался в тишину, как Атлантида — на дно океана. Спали дома, спали гранитные львы, мраморные фонтаны и качели на детских площадках. Фонари дремали на одной ноге и видели сны о цаплях, выглядывающих в солнечной воде жирную голубую форель. Ночной спектакль шел по давно заготовленному сценарию, — но сегодня, в отличие от многих других сеансов, у него был благодарный зритель.
Художник вытащил мобильный и не глядя нажал кнопку «3». Послышались длинные гудки.
— Алло?
— Привет! Ты не спишь?
— Уже нет.
— Ой, прости, пожалуйста...
— Ничего страшного. Ты хотел о чем-то поговорить?
— Да. Кажется, до меня дошло.
На том конце провода послышался вежливый, но отчетливый зевок.
— Ты имеешь в виду, что испытал сакральный опыт мистического озарения?
— Ну... Типа того.
— И с чем же он связан?
Художник глубоко вдохнул.
— Помнишь, Ты мне однажды сказал, что ада нет? А рай — есть, только я мыслю не в том направлении?
— Гм... Да, припоминаю.
— Я тогда подумал: как странно — все люди хотят в рай, но никто точно не знает, какой он. Конечно, нам рассказывают в церкви про райские кущи и ангелов с лирами, но... Людей почти семь миллиардов. И у каждого свое представление об идеальной жизни. Не может же такое быть, чтобы мечты семи миллиардов человек выглядели одинаково?
Господь промолчал.
— И тогда я стал думать — а как выглядит идеальная загробная жизнь для меня? Ну, мой персональный рай. И решил, что самое главное — у меня должны быть неограниченные возможности для творчества. Писать картины, устраивать выставки, продавать или дарить свои полотна хорошим людям. И чтобы мной восхищались! Но не все. Потому что люди разные, и если мои картины вдруг начнут нравиться всем подряд, это будет фальшиво. Так, что еще... У меня должна быть мастерская. Светлая, просторная, но не очень большая, а то я задолбаюсь мыть полы в этих хоромах. Наверное, метров на десять побольше, чем сейчас. Еще я хочу нравиться девушкам. Но так, чтобы по-настоящему меня любила только одна. Та, которую я сам люблю... Ну, Сара, короче.
Дорожка свернула в Городской парк, и Художник нырнул под развесистые яблоневые шатры. Давно прошла пора цветения, когда аллеи стояли закутанные в душистую белую пену. Теперь с низких веток свисали маленькие, круглые зеленые яблочки. Художник на ходу сорвал одно. Вопреки ожиданиям, оно оказалось совсем не кислым.
— А еще... В моем раю должны быть неприятности. Странно, да? Просто я сообразил, что если вся жизнь будет — сплошной шоколад, мне быстро приестся. И радость от выставок притупится, и рассветы будут казаться не такими волшебными, если их нельзя будет сравнить с затяжным дождем или морозом. Так что пусть смена сезонов останется, и плохая погода тоже. Ну, и всякие бытовые мелочи — чтобы в троллейбусе на ногу наступили, допустим, или на почте нахамили. Тогда я вернусь домой грустный, уставший, а Сара мне улыбнется — и так хорошо на душе станет!
Огрызок усвистел в кусты. Художник почувствовал мимолетный укол совести, но тут же усилием воли сосредоточился на разговоре.
— Так что пусть взлеты чередуются с падениями. Но я не должен догадываться, что неприятности подстроены специально — иначе эффект будет не тот. Нет, я должен искренне огорчаться, переживать, думать, что небо меня за что-то наказывает. А потом в жизни снова засияет солнце — и радость покажется такой острой, вот просто до слез... Чего это там у тебя пикает?