Девушка приняла цветок, не отрывая от Художника зачарованного взгляда.
— Я… я…
— Все, можем идти, — с облегчением констатировал Бог, и они с Солнцем по-пластунски двинулись в сторону выхода.
Им в спину вдохновенно неслись цитаты из последнего альбома Пола Маккартни.
7. Про море
— Ты красивое, — сказал Бог.
— Ох, — смущенно шепнуло Море.
— Я прихожу к тебе так давно, но ты всякий раз другое, — сказал Бог.
— Ах, — вздохнуло Море и брызнуло на него прохладными каплями.
— Мне кажется, я могу смотреть на тебя бесконечно, — сказал Бог.
Море промолчало.
Господь лежал на животе, болтая полусогнутыми ногами в стоптанных кроссовках. Его и усыпанную звездами водную гладь разделяло только пухлое облако, уже третий час исполнявшее роль плавательного матраса. Волны то и дело игриво лизали его, словно подвешенную в воздухе сахарную вату, так что завитки по бокам намокли и теперь торчали шерстяными сосульками.
Бог опустил руку. Вода сомкнулась вокруг запястья легчайшим браслетом, зрительно удлиняя и без того музыкальные пальцы.
— Ты похоже на меня, — почему-то шепотом признался Творец.
— Ух? — удивилось Море, качнувшись ему навстречу и обдав густым соленым ароматом.
— Я знаю, что у тебя есть границы, но никогда не могу до них дойти, — сказал Бог и улегся навзничь.
На востоке Море уходило вдаль, в загибающуюся бездну, где облака становились темнее чернильного неба и сливались с волнами. Вдоль западной кромки береговую линию обрамлял золотыми огнями мегаполис. Бог знал, что этот мир сверкающих небоскребов, суетливых автомобильных жуков, неоновых витрин и фонарей, искусно спрятанных в кроне бульварных деревьев, сейчас живет какой-то загадочной жизнью, совсем не похожей на дневную. Должно быть, его окружало собственное облако звуков и ароматов, проявленных ночной прохладой до четкости негатива, — но здесь, в Море, была только тишина и запах медленно преющего ила.
— Спой мне, — попросил Господь.
— Эх, — задумалось Море. Несколько раз глубоко вздохнуло, отчего облачный матрас окончательно пропитался влагой, и принялось тихо повторять нараспев, словно силясь припомнить мотив: — Ох, охх...
Море пело не ртом, не солеными и мокрыми губами. Море пело легкими, той самой пронзительной глубиной, в которой умирают все посторонние звуки. Эта глубина была бережно укрыта от Солнца черными пуховыми шалями, и только пучеглазые рыбы, растерянно открывая и закрывая резиновые рты, изредка заплывали сквозь дыры в плотной вязке.
Море пело тягучим гулом, то поднимаясь до звенящего сопрано, то опускаясь до ржавого медного баса. Из этих полутонов и складывалась мелодия — древняя, древнее Бога, его отца и отца его отца, древнее даже Солнца, которое так гордилось своим первородством. Море пело ни о чем — и обо всем сразу, то принимаясь вспоминать берега, которые когда-то омывало, то рассказывая о том, какова на ощупь каждая просмоленная доска корабельного днища, то жалуясь на едкий горючий дым, которым плюются острые железные банки со множеством людей внутри.
Бог слушал, закрыв глаза. Рука вслепую набирала знакомый номер.
— Ты чего не спишь? — раздался на том конце провода слегка помятый голос Художника.
Вместо ответа Господь включил громкую связь и положил трубку на край облака.
Море пело. Оно уже и думать забыло о своем слушателе, оно сорвало с груди черную шаль и теперь изливалось самозабвенно, как великие артисты на последнем в жизни концерте. Морю не нужна была ни публика, ни дирижер, указывающий, в каком ритме ему дышать. Море пело для себя.
Из трубки больше не доносилось ни звука.
Волны мягко покачивали облако в такт песне, проглядывая сквозь тающую вату черными глянцевыми хребтами.
***
Когда Солнце выдавило на небесный холст первый тюбик розово-золотой краски, Бог свернулся калачиком и уснул.