— Наконец я взглянул на мир и увидел, что получается хорошо. Так хорошо, что оценить эту картину смогли бы только другие художники. Так появились люди. — Бог усмехнулся. — Знаешь, Хоктенок, было время, когда я специально ставил будильник на три утра, чтобы успеть написать новый рассвет. А теперь никто не смотрит на небо. Никто не ждет моих картин. И я позволяю себе то, чего никогда бы раньше не допустил — например, повторяю рассветы, которые были пару лет назад или вообще в прошлом месяце. В прошлом, ты представляешь? И никто этого не замечает.
— Я думаю... — Хоктенок запнулась. — Господин Художник замечает.
— Ну, если только он.
— А вы не пробовали как-нибудь намекнуть людям? Может, они просто не понимают, куда смотреть?
— Пробовал, конечно. Недавно я посылал им своих самых красноречивых апостолов, но люди сперва вознесли их на пьедестал, а потом распяли одного из них.
Хоктенок наморщила лоб.
— Вы имеете в виду Матфея, Марка, Луку и Иоанна?
— Нет, — удивился Господь. — Джона, Пола, Ринго и Джорджа.
— Ох...
Последний солнечный луч вспыхнул на прощание, и седловина погрузилась в теплую зеленую темноту. Хоктенок шарила пальцами по траве, пока не сжала ладонь Бога.
— Господин Бог. Бештау — ваш друг?
— Да.
— И всю эту неделю вы тоже ходили к своим друзьям?
Господь не ответил.
Хоктенок зажмурилась и тихонько всхлипнула.
— Не смейте.
— Хокть?
— Не смейте ходить и с ними прощаться!
Бог притянул к себе Секретаря, и она бессильно, беспомощно стукнула его кулаком в грудь.
— Не смейте...
Господь крепче обнял помощницу и, что-то тихо напевая, принялся раскачиваться. Песня разворачивалась бархатной лентой и стелилась по седловине, пяти рогатым вершинам и лесистым склонам Бештау. Хоктенок не понимала слов, но знала, что в ней говорится про надежду и новую встречу.
И верила.
38. Про крылья
— Уже можно смотреть?
— Нет! — Двойной вопль сотряс картины на стенах. Кукушка в часах, собравшаяся было оповестить присутствующих о наступлении обеда, закрыла клюв и шустро спряталась обратно.
Бог кашлянул.
— То есть... Пожалуйста, подожди еще немного.
— Да жду, жду, — пробурчала Хоктенок. Слово, данное начальству, не позволяло ей хоть на секунду открыть глаза, так что оставалось только раскачиваться на носках сандалий и с любопытством прислушиваться к шороху бумаги за спиной.
Наконец шорох прекратился. Пару мгновений в комнате стояла абсолютная тишина, а потом Бог и Художник издали слаженный стон.
— Что Ты с ними сделал?! Они должны были быть белыми!
— Это не я. Солнце сказало, что у него есть какая-то оригинальная идея и оно само все упакует...
— Я как чуял, что оно все испортит! Боже, Боже, ну зачем Ты доверил их Солнцу?
— По крайней мере, получилось интересно.
— Постмодернизм получился, а не интересно!
— Можно я хоть одним глазком взгляну? — осмелилась подать голос Секретарь.
— Нет!
Тишина зазвенела с удвоенным усердием.
— Ладно, все равно поздно что-то менять. Придется такие привинчивать.
— Что привинчивать? — насторожилась Хоктенок.
Художник хмыкнул, Бог глубоко вздохнул. Насколько Секретарь успела выучить привычки Господа, сейчас он изучал люстру, сложив руки за спиной, и на лице его явственно читалось: «И почему я не ограничился пятью днями?»
— Думаю, тебе понравится. — Художник, посмеиваясь, подошел к Хоктю со спины. — А теперь выпрямись и стой спокойно.
— Зачем? — Настороженность Секретаря эволюционировала до самых ужасных подозрений. — Я надеюсь, это хотя бы не фартук с набором прихваток?
Судя по воцарившемуся молчанию, Бог и Художник переглянулись.
— А классная идея, кстати... Что ж мы сразу-то не подумали?
— На Рождество подарим. Ты не отвлекайся, привинчивай.
Хоктенок почувствовала, как на спину в районе лопаток опустилось что-то тяжелое. Художник отступил на шаг и осмотрел результат своих трудов.