За спиной остался Город, загорающиеся желтые глаза небоскребов, холодный песок опустелого пляжа и две сандалии, брошенные у кромки воды.
Хоктенок бежала. Позади была ночь, мерцающее звездное покрывало и бледный серп луны — вылитая дынная долька, присыпанная сахарным инеем. Впереди горела и медленно тонула на горизонте корона Солнца. Золотая в основе, она цеплялась за небо остывающими пурпурными зубцами, но море уже затягивало ее в свое чрево с ласковой неумолимостью: так мать гасит свет в детской спальне, еще шумной и разгоряченной дневными играми.
Хоктенок бежала, и капли разлетались от ее ног сонными лиловыми бабочками. В левом боку нарастала колющая боль. Сердце так отчаянно билось в ребра, словно хотело выскочить, опередить, осветить путь… Плечи оттягивал тяжелый рюкзак, спина ныла от непривычного груза.
В голове вспыхнула единственная мысль — «Не успею!», — и Хоктенок с тоской поняла, что да, действительно не успеет, не стоило и пытаться. В ушах по-прежнему свистел ветер, далекие берега смазались в одно темное пятно, но кто-то набил ноги ватой, и каждый шаг растягивался на тысячелетие.
Пучеглазые рыбы поднялись к поверхности, и теперь девочка словно бежала по их скользким круглым спинам. Под ступнями разворачивались километры пустоты, и только сознание этого не давало упасть, хотя Хоктенок споткнулась уже раз, другой, чудом подхватила съехавший набок рюкзак…
И вдруг море начало светлеть. Чернота волн сменилась глубокой синевой, та побледнела, словно ее выжали огромные невидимые руки, и впереди заструился теплый голубой сок, испещренный клинописью цветных кораллов и далеких зеленых островков. Хоктенок смахнула с лица соленый пот, мешавший разглядеть Солнце. Его живое сияние победоносно гремело на горизонте, в вечереющем небе разворачивались алые полотнища облаков.
«Догнала!»
Хоктенок выбросила руку и из последних сил ухватилась за борт лодки. Та по инерции протащила ее несколько метров, мягко качнулась на волне и замерла.
Хоктенок поднялась на ноги — колени все еще дрожали — и, боясь дышать, перегнулась через высокий дубовый борт. В лодке спало Солнце. Сон придал ему ребяческое выражение, одновременно озорное и беспомощное. Тени проносящихся над ним видений то хмурили сияющий лоб, то разглаживали его улыбкой.
Солнце спало и не видело, как девочка в белой сорочке торопливо расстегивает рюкзак и вытаскивает туго свернутый рулон. Хоктенок подоткнула одеяло, стараясь укутать каждый лучик — но золотые спицы все равно кое-где пробили шерстяную ткань.
Лодка тронулась с места и неспешно поплыла вперед. Хоктенок пошла рядом, все еще держась за гладкое дерево. В чертах Солнца было так много непривычной тишины и покоя, что девочка невольно залюбовалась им — а потом, не удержавшись, провела ладонью по золотой щеке.
В руку впились сотни горячих злых игл. Хоктенок вскрикнула и отшатнулась.
***
— Хоктенок? Хоктенок!
Секретарь очнулась от того, что кто-то тряс ее за плечи. Первые секунды мир вокруг плыл в тумане. Постепенно из него проступили стены спальни и обеспокоенное лицо Бога.
— Господин Бог?
— Что случилось? Ты так кричала…
— Н-не знаю. — Хоктенок пыталась, но не могла отвести взгляд от покрасневших, будто после ожога, пальцев. — А где Солнце?
Бог пожал плечами.
— На той стороне, наверное. Оно уже давно ушло.
— Как ушло? Совсем?
— Хокть, да что с тобой? Ночь на дворе.
Хоктенок повернула голову — за окном неярко мерцала Большая Медведица. Некая сила толкнула ее в спину, заставляя чуть ли не кубарем скатиться с кровати.
— Мне нужно бежать! Скорее!
— Куда бежать?
— К Солнцу! Оно же замерзнет без одеяла!
— Солнце? Замерзнет?
Хоктенок застыла, вцепившись в круглую дверную ручку. Бог с тревогой смотрел ей в спину.
— Тебе приснился страшный сон? Не бойся, все уже в порядке, все позади… Ложись, я с тобой посижу.
Секретарь нетвердыми шагами вернулась к кровати и забралась под плед. Боль в руке почти утихла.
— Вот так, молодец... А теперь засыпай. — Бог коснулся лба помощницы. — Родная, да ты вся горишь. Принести воды?
Но Хоктенок уже не слышала его вопроса. Бледно-голубые воды, пронизанные солнечными лучами, сомкнулись над ней, и в них не было места ни звукам, ни чувствам.