Тщательно высматривая, куда поставить ногу, он прошел оставшееся расстояние и увидел огни, огни, огни и множество черных силуэтов, которые могли быть только домами, зданиями, движущимися машинами. Еще два часа, подумал он, и я смогу пройти по этим улицам, обгоняя обитателей мирного Италбара. Может быть, я остановлюсь в какой-нибудь приветливой гостинице, поем, выпью, посижу с кем-нибудь за столиком… Потом он посмотрел назад, подумал о пройденном пути и понял, что не может позволить себе этого — войти в город. Однако видение Италбара именно в этот момент будет преследовать его все оставшиеся дни жизни…
Сойдя с тропы, он нашел ровное место, где можно было устроить постель. Он заставил себя съесть и выпить столько, сколько мог вместить желудок. Он готовил себя к тому, что должно было произойти.
Он причесал волосы и бороду, справил телесные потребности, закопал свою одежду и залез в спальный мешок.
Он растянулся во весь свой шестифутовый рост, крепко прижал руки к бокам, сжал зубы, бросил быстрый взгляд на звезды и закрыл глаза.
Через некоторое время линии на его лице разгладились, челюсть безвольно отвисла. Голова скатилась к левому плечу. Дыхание стало глубже, замедлилось, освободилось совсем, возобновилось позже, но трудно было назвать это дыханием.
Когда голова его перекатилась на правую сторону, могло показаться, что лицо покрыто слоем прозрачной смолы или идеально подогнанной стеклянной маской. Потом проступил пот, и капельки как бриллианты заблестели в его бороде. Лицо начало темнеть. Оно стало красным, потом багровым, рот открылся, из него вывалился багровый язык, и дыхание вырывалось громкими всхлипами, а из уголка рта бежала слюна.
По телу Гейделя пробежала дрожь, он свернулся в клубок и начал непрерывно трястись. Дважды его глаза резко открывались и, ничего не увидев, медленно закрывались. Изо рта пошла пена, тело застонало. Кровь капля за каплей вытекала из ноздрей и засыхала на усах. Иногда он что-то неразборчиво бормотал. Тело окаменело, расслабилось и неподвижно лежало до следующего припадка.
Голубоватый туман скрыл ноги, клубился вокруг, словно он шел по снегу, который был в десять раз легче обычного. Туманные извивы закручивались, плыли, рвались, спутывались и распутывались. Не было ни тепла, ни холода, не было звезд вверху, только бледно-голубая луна неподвижно висела над царством вечных сумерек. Слева от него росли кусты ярко-синих роз, возвышались голубые скалы.
Обойдя скалы, он вышел к ступенькам ведущей вверх лестницы. Поначалу узкие, они расширялись, и он скоро потерял из виду их концы. Он шел по лестнице, сквозь голубое ничто.
И вошел в сад.
Там росли кусты всех оттенков синего, и лианы карабкались на что-то, похожее на стены, хотя он не был уверен в этом — лианы росли слишком густо, — и беспорядочно понаставлены были каменные скамейки.
Клочья тумана добрались и сюда, они еле двигались, почти висели. Он услышал над головой пение птицы. Другая ответила ей из зарослей лиан.
Он пошел вглубь, мимо больших обломков чего-то, сверкавших, как полированный кварц. Вокруг танцевали игрушечные радуги, и сияние это привлекало огромное количество синих бабочек. Они роились, метались из стороны в сторону, присаживались на мгновение и снова взлетали.
Далеко впереди Гейдель увидел едва различимый силуэт чего-то столь огромного, что размеры показались бы ему невероятными, сохрани он способность критически воспринимать окружающее.
То, что он увидел, было фигурой женщины, наполовину спрятанной среди чудес голубизны, женщины, чьи волосы, иссиня-черные, взметались к небесам у самого горизонта, чьих глаз он не видел, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон, а скорее, чувствовал, как будто они смотрели на него со всех сторон одновременно. Черты женщины оживляли этот мир, были его ДУШОЙ. И от осознания этого пришло к нему чувство неограниченной мощи и невероятной сдержанности.
Он вошел глубже в сад, и она исчезла. Осталось ее присутствие.
Перед ним, за высоким кустом, находилось что-то вроде летнего домика. Он приближался к нему, и свет угасал. Он вошел в него, и свет угас, и снова родилось в нем горестное чувство, что обречен он увидеть изредка улыбку, дрогнувшую ресничку, мочку уха, прядь волос, отблеск голубых лучей луны на беспокойном запястье или предплечье, но ни разу не смог он — и не сможет — заглянуть ей в лицо, объять глазами всю ее необъятность.
«Гейдель фон Хаймак!» — слова пронеслись, но не в полный голос, а шепотом, доходившим до разума куда лучше голоса.
— Леди…
— Ты не послушался меня. Ты поторопился.
— Я знаю! Знаю… Когда я бодрствую, ты кажешься нереальной, как и место, где обитаешь.
Он услыхал ее тихий смех.
— Ты владеешь лучшим, что могут дать два мира, а это редкость для человека. Пока ты здесь, со мной, в этом приятнейшем из садов, тело твое бьется в агонии, терзаемое миллионами ужасных болезней. Но проснешься ты освеженным и единым целым.
— Да, на какое-то время, — ответил он, усаживаясь на одну из скамеек и откидываясь измученной спиной на шершавый камень.
— И когда это время свежести и целостного пройдет, ты вернешься сюда, если захочешь (что это? — отблеск лунного света или ее черных, черных глаз), для обновления.
— Да, — сказал он. — Что происходит, пока я здесь?
Он почувствовал прикосновение кончиков пальцев на щеках. Восторг захлестнул его.
— Разве здесь ты не был счастливейшим из существ?
— Да, Мира-о-арим. — И повернул он голову, и поцеловал кончики ее пальцев. — Но, кажется, еще что-то, кроме болезней, остается позади, когда я вхожу сюда… что-то, что непременно должно оставаться в памяти… но я не могу вспомнить этого…
— Все идет, как предопределено, ДРА фон Хаймак… Но оставайся же со мной, пока тело твое не обновится, потому что токи тела твоего должны сбалансироваться, чтобы оно смогло выполнить возложенную на него миссию. Ты знаешь, что можешь покинуть это место, когда захочешь. Но я посоветовала бы дождаться моего разрешения.
— На этот раз я дождусь. Скажи мне, Леди…
— Что сказать тебе, дитя мое?
— Я… я вспоминаю… Я…
— Не изнуряй свой разум. Это бесполезно…
— Дейба! Вот одно имя из тех, что я искал. Расскажи мне про Дейбу!
— Нечего рассказывать, ДРА. Это крошечная планетка в заброшенном уголке Галактики. Ничто не привлекает к ней внимания…
— Ты ошибаешься… Святилище? На высоком плоскогорье? Вокруг разрушенный город. Само святилище под землей, не так ли?
— Во Вселенной много таких мест.
— Но это — особенное. Правда?
— Да, особенное, но особенности его жутки и печальны, выкормыш Земли… Один-единственный землянин смог принять то, что он там встретил.
— Что это было?
— Нет, — сказала она и коснулась его еще раз.
Он услышал музыку, простую и тихую, и она запела для него. Он не расслышал, а если и расслышал, то не понял пропетых ею слов, но голубые туманы закружились вокруг, возникли запахи, и тихий экстаз… Когда он очнулся снова, вопросов уже не осталось…
Доктор Ларион Пелс вывел корабль на орбиту вокруг планеты Лавона и передал послание в ее Медицинский Центр, Центр Иммиграции и Натурализации и Статистический Центр. Потом он сложил руки и стал ждать.
Ему ничего не оставалось делать, как сложить руки и ждать. Он не ел, не пил, не облегчался, не чувствовал боли. Плоть не угнетала его. Сердце его не билось. Наполнявшие его тело сильнейшие химические реагенты — вот что стояло между доктором Пел сом и разложением. И еще кое-что.
Одним из этих «кое-что» была силовая система, вживленная в его тело. Она позволяла ему двигаться, не тратя при этом своей собственной энергии (хотя он ни разу не спускался ни на какую планету, потому что его сверхмаломощные движения были бы тут же парализованы силой тяготения, превратив его в живую статую, наиболее подходящим названием для которой стало бы «Коллапс»). Система эта, питая мозг, одновременно стимулировала его, давая возможность высшим мыслительным процессам идти непрерывно.
Поэтому доктор Пелс был намертво прикован к космосу и обречен на непрерывный процесс мышления. Доктор Пелс — изгнанник из мира живых, странник, человек, постоянно ищущий и постоянно ждущий… по нормальным стандартам — ходячий мертвец.