Официантка хихикнула.
— Как приятно слышать от вас такое!
Крейн внимательно ее изучал.
— Скажите, вам заранее известно, когда начнется шторм?
— Что такое? — не совсем поняла она его и недовольно нахмурилась.
— Ну, я имею в виду — когда начинается шторм, — повторил Крейн. — Зло задувает ветер, океан волнуется, тяжело вздыхает; молодые матросы гибнут в бездонной пучине…
— Боже! — удивилась официантка. — А я-то думала, вы только пиво пьете!
— Советую вам завести якоря, — невозмутимо продолжал Крейн. — У вас очень опасное место. Стоит как следует подуть ветру и приливу посильнее выплеснуться на берег, как вы все, вместе с этой развалюхой, окажетесь на плаву и поплывете себе в открытое море, мимо скал, до самой Японии.
— Я обязательно скажу боссу, — широко улыбнулась официантка, — что вы советуете ему завести якоря.
— Не забывайте, дорогая леди, — вы пребываете в большой опасности, — с самым серьезным видом стращал ее Крейн. — Вы конечно, думаете, что это не так, — никто никогда не говорит искренне. Никто никогда не говорит вам и сотой доли истины — истины перед Богом. — И через стол, из кучки монет возле локтя, подвинул официантке десятицентовик.
— Не будете ли вы столь любезны, не опустите ли эту монетку в щель автомата? — Крейн делая вид, что это формальная просьба посетителя.
— Что вам хочется послушать?
— «Даунтаун».
— Опять? — Официантка скорчила кислую гримасу. — Да она у меня уже в ушах звенит!
— Это все потому, что вы сердитесь.
Официантка, взяв со стола десятицентовик, опустила его в автомат — снова заиграла пластинка «Даунтаун».
— Она надолго меня запомнит! — Крейн поглощал жареную картошку, политую кетчупом. — Как только задует ветер или начнет вздыматься океан. Нельзя прожить всю жизнь — и чтобы о тебе так никто и не вспомнил.
— А ты любопытный гусь! — Стив, улыбнулся, смягчая вложенную в эти слова иронию, — вот не думал, что выпалит такое.
— Да ничуть я не любопытный! — не согласился Крейн, вытирая кетчуп с подбородка. — Обычно я так себя не веду. Впервые в жизни, кажется, флиртую с официанткой.
— Ты считаешь это флиртом? — засмеялся Стив.
— А разве нет? — огорчился Крейн. — Но что же это такое, черт побери, если не флирт? — И бросил на Стива оценивающий взгляд. — Можно мне задать тебе один вопрос? Ты закадрил эту девчонку, с которой я часто вижу тебя в городе?
— Минутку. — Стив отодвинул в сторону тарелку.
— Мне не нравится, как она ходит, — осторожно произнес Крейн. — Как… кокетка. Нет, предпочитаю шлюх.
— Лучше оставим этот разговор, — предложил Стив.
— Ради Христа! Я-то думал, ты хочешь стать моим другом. Сегодня утром ты продемонстрировал мне дружеский, прочувствованный до конца жест. В этой калифорнийской пустыне — Гоби Лос-Анджелеса, Камарге культуры, — протянул мне руку, предложил сосуд с водой.
— Я в самом деле хочу стать твоим другом, само собой. Но все же есть определенные границы…
— У слова «друг» нет никаких границ! — хрипло возразил Крейн и полил пивом жареную картошку, уже политую кетчупом. — Знаешь, я изобрел нечто возбуждающе — для вкуса. Позволь, я кое-что расскажу тебе, Денникот. Дружба — это безграничное общение. Спроси у меня что-нибудь — и я отвечу. Чем основательнее дело, тем полнее ответ. Ну, а какое у тебя представление о дружбе? Правда только о пустяках, тривиальных вещах, а об остальном молчок? Лишь лицемерие, и все? Боже, тебе бы воспринять хоть малость от моего брата. Хочешь знать, почему я называю имя Китса и сразу за ним, не переводя дыхания, имя брата? — В голосе его звучал явный вызов, он еще больше ссутулился над столом. — Потому что он обладал чувством внутренней чистоты.
Крейн задумчиво скосил глаза на Стива.
— У тебя это тоже есть. Потому я и сказал себе, что ты единственный из всего нашего курса, кто задал мне вопрос — зачем я это сделал. — Он помолчал. — Да, у тебя тоже. Душевный подъем. Я могу судить — слышал, как ты смеешься, видел, как спускаешься с крыльца библиотеки, поддерживая под локоток свою девушку.
Опять умолк, подумал и продолжал искренне:
— Я тоже способен на душевный подъем, но приберегаю его для другого. — На лице его появилась таинственная гримаса, вызванная каким-то внутренним позывом. — Но вот в отношении чистоты… право, не знаю. Может, и тебе тоже об этом ничего не известно… Присяжные совещаются… Но я-то хорошо знал брата. Не хочешь узнать, что я имею в виду, говоря о внутренней чистоте?
Ему необходимо выговорится, это ясно, — молчание сделало бы память чем-то невыносимым.