Тем временем я продолжала завоевывать и рынок для своей продукции в Лондоне. «Харродз» сначала нас, что называется, «завернул», однако «Маршалл» и «Гориндж» согласились принять пробную партию для продажи, а когда она была быстро раскуплена, изменил свое отношение к нам и «Харродз». Когда мой салон расширился, увеличился персонал, и моя косметика стала продаваться в Найтсбридже, фешенебельном районе Уэст-Энда, я побывала в Париже, чтобы познакомиться с новыми идеями, и даже подумывала об открытии салона через дорогу от магазина «Шанель», но Хэл сказал, что мне следовало сначала закрепить успех в Лондоне, прежде чем думать о завоевании других миров.
Я с радостью последовала его совету. Вероятно, почти за три года напряженной работы по семь дней в неделю, с очень короткими перерывами, я устала гораздо больше, чем мне казалось. Моя жизнь дома протекала очень однообразно. Каждую свободную минуту я уделяла Элану, и, хотя мечтала о Мэллингхэме, бывать там удавалось редко. Поначалу я пыталась ездить туда еженедельно, но бесконечная работа сделала эти поездки невозможными. Это, в свою очередь, мешало отшельническому существованию, о котором я с тоской мечтала каждый раз, вырываясь из офиса, так как мне приходилось присутствовать на многочисленных обедах и ленчах, которые устраивала Хэрриет для расширения клиентуры. Первое время мне казалось, что удастся избегать этого, ссылаясь на свою прошлую личную жизнь, делавшую меня мало приемлемой для света. Но, к моему удивлению, Хэрриет предсказывала, что со мной будут носиться как со знаменитостью, и оказалась права. По-видимому, мой отказ уйти в тень, подобно любой другой добропорядочной незамужней матери, вызвал сплетни, ставшие постоянными спутниками моей карьеры, и теперь мое возрождение, как Феникса из пепла любовной связи, превратило меня в роковую женщину.
Никто не мог бы удивиться этому больше, чем я сама. Я по-прежнему думала о себе как о слишком хорошо воспитанном человеке, который и помыслить не о ком не может, кроме Пола, и я была по-настоящему потрясена, когда обнаружила, что мужчины всех возрастов нагло выказывали мне свою готовность занять его место. Я тщетно объясняла, что не отношусь к женщинам полусвета, а когда заговорила о самоуважении, и о психологической неприемлемости неразборчивости, все мои воздыхатели в восторге смеялись и удивлялись моей оригинальности. Я совершенно обессилела в борьбе с этими донжуанами, но не было никакого сомнения в том, что их восхищение, хоть оно и было фальшиво, действовало благотворно на сам процесс восстановления моего самоуважения. Я стала более уверенно держать себя в светском обществе, но поскольку все мои обожатели казались мне куда менее достойными людьми, чем Пол, я ни разу даже не попыталась завести новую связь. Да и времени у меня на это не было. Материнские обязанности и бизнес забирали всю мою энергию.
А Элан продолжал расти. Он становился самым красивым ребенком в мире. Он уже садился, смеялся, а порой повелительно кричал. Скоро начал и ползать. В одиннадцать месяцев он, покачиваясь, подходил ко мне и крепко сжимал мои пальцы в своей маленькой горячей ручке, а когда начал говорить, то оказалось, что он не только самый красивый, но и умнейший в мире ребенок. Моя фотокамера щелкала постоянно, и далеко за Атлантическим океаном, в кабинетах банка «П. К. Ван Зэйл энд компани», Пол постоянно получал отчеты о том, как рос его сын.
Интерес Пола стал менее сдержанным. Письма не только более частыми, но и более искренними. Постепенно даже его упоминание об Элане было менее скованным, и вскоре после того, как Элану исполнилось два года, он стал смутно писать о том, как было бы хорошо, если бы мы могли встретиться в Нью-Йорке. Я язвительно отвечала: «А не пора ли вам самому совершить новое паломничество в Англию» — потому что я знала обыкновение инвестиционных банкиров приезжать сюда ежегодно. Но Пол лишь написал: «Если бы я снова поехал в Европу, то, боюсь, никогда бы оттуда не возвратился!» И я поняла: если бы только я могла говорить с ним через океан, я выиграла бы эту трудную партию.
Я писала Полу о том, как прекрасно выглядел Мэллингхэм весной, с любовью описывала каждый уголок дома. Все было напрасно. Он настойчиво повторял, как мне будет хорошо в Нью-Йорке, пока наконец мое терпение не иссякло за два с половиной года дипломатической переписки. «Если вы действительно хотите, чтобы я приехала в Нью-Йорк», раздраженно писала я, «почему вы не пришлете мне прямое, откровенное и честное приглашение, вместо серии писем, полных смутных намеков и мрачного припева «вот-если-бы-вы-захотели-приехать-сюда»?»