Да, прошли годы. Прошла и моя готовность негодовать и возмущаться. Почувствовав минутную слабость, я была готова разрыдаться, вцепиться в него в страстном порыве и, как героиня, похищенная самим Валентино, умолять его делать со мной все, что ему захочется.
Разумеется, ни один мужчина не вправе доводить женщину до такого уничижения на грани пресмыкания! Овладев собою, я подумала о том, как я могла забыть, насколько он был привлекателен.
— Дайана! — воскликнул этот зверь своим мягким, бархатным, совершенно очаровательным голосом. — Вы превосходно выглядите!
— О, Пол! — Боже, как я себя презирала в эту минуту! Я могла лишь глотать слезы и с обожанием смотреть на него. В панической растерянности я пыталась произнести что-то умное. — Это было так долго! — глупо проговорила я. — Боже мой, как это было долго!
— Да, это так, — отозвался он, и, когда я услышала эту чисто американскую реплику, я поняла, что он тоже в эту минуту утратил способность к цивилизованному общению.
Едва Пол притянул меня к себе, чтобы поцеловать, как Элан проговорил за нашими спинами своим чистым слабым голосом:
— Мамочка, я хочу на горшок.
Я рассмеялась, рассмеялся и Пол, и каким-то чудесным образом мы оба расслабились.
— Элан, дорогой мой, — наклонилась я над ним, не выпуская из своей руки руку Пола. — Это твой папочка.
— Он знает, где мой горшочек?
— Какая восхитительная целеустремленность! — проговорил Пол, неловко склонившись, чтобы погладить Элана по головке. — Мэйерс, покажите господину Слейду и его няне ближайшую дамскую комнату, а потом усадите в машину... Пойдемте, дорогая. Сюда, пожалуйста.
Пол отметил светлые волосы Элана. Я сказала, что летом они становятся еще светлее. Эти прозаические замечания как-то согрели нас, и он спросил, понравилось ли мне морское путешествие. Я говорила о том, как удобно было на «Беренгарии» и как хороша была на пароходе кухня. Поддерживая этот ужасный разговор, мы, пробившись через толпу, вышли на грязную, мощенную камнем улицу, напомнившую мне картины диккенсовского Лондона. Звучавший кругом американский акцент делал мой родной язык таким же непонятным для меня, как любой иностранный, а когда я посмотрела на голубое небо над закопченными многоквартирными домами девятнадцатого века, меня поразила его холодность, какой-то враждебный свет, и вся атмосфера этой могучей цивилизации, как мне показалось, отдавала варварством.
— Дайана, может быть, мы втроем и Питерсон поедем в «роллс-ройсе», а Мэйерс с няней и с багажом на «кадиллаке»? А горничную вы с собой не взяли?
— Это было бы просто смешно, Пол! Тащить с собой экономку, няньку, да еще и горничную...
Элан проворно забрался в «роллс-ройс» и, как щенок, уже обнюхивал обивку.
— Вкусно пахнет! — одобрительно заметил он, когда я уселась рядом. Он повернулся к Полу и, поколебавшись, спросил у меня театральным шепотом: — Как его зовут?
— Я же тебе говорила, дорогой мой, что...
— Ну да, я знаю, что он папа, но как мне его называть?
— Лучше всего просто «папа», — сказал Пол.
Шофер захлопнул дверцу.
— О, Пол, это так по-викториански!
Наши взгляды встретились. Он рассмеялся.
— Да, — сказал он, — ничего не изменилось.
— Мамочка, посмотри-ка, дядя, который ведет машину, похож на моего черномазого человечка!
— О, Боже, нельзя так говорить, маленький!
— Почему нельзя? Что в этом плохого? Я люблю своего черного человечка! Папа, как мне стать таким же черным, как этот дядя за рулем?
Пол принялся рассказывать сказку Киплинга о леопарде, который не мог избавиться от своих пятен, а «роллс» тем временем, оставив позади морской вокзал, уже катил по широкому прямому бульвару.
— Это Сороковая западная улица, — сказал Пол, закончив урок литературы. — На пересечении с Пятой авеню повернем на север и дальше прямо в центр города.
Я кое-что прочла о Нью-Йорке.
— Кажется, Сороковая улица одно время была самой фешенебельной, не так ли?
— Да, но деловой центр Нью-Йорка с годами все больше отдаляется от географического. В дни моей юности нижняя Пятая авеню была застроена только жилыми домами и основная торговля шла на Шестой авеню и на Бродвее, теперь же новым «торговым бульваром» стала Пятьдесят седьмая, а жилая зона сместилась к северу, туда, где когда-то были трущобы. Я хорошо помню лачуги, стоявшие там, где теперь находится мой дом...
За этим разговором мы ехали по Нью-Йорку, я рассматривала дома, а Элан все никак не мог оторваться от кожаной обивки машины.
Пришло время повернуть на север, и когда «роллс» оказался на Пятой авеню, моим глазам открылась панорама этой знаменитой улицы, поднимавшейся все выше, насколько можно было охватить взглядом.
— Посмотрите назад, — проговорил Пол, — там видна арка на площади Вашингтона.
Я вертела головой, стараясь увидеть все сразу. Мы миновали деревья на Мэдисон-сквер, купол Метрополитен Лайф, возвышавшийся как башня-трехгранник Флэтайрон-билдинг, громадные дома министерств на Тридцатых улицах, проехали мимо каменных львов у парапета библиотеки на Сорок второй и, наконец, застряли в пробке около собора святого Патрика. Вывернув шею, я посмотрела на готические шпили. Среди воплей клаксонов и рокота моторов столпившихся автомобилей прошлое Европы смешалось в моем сознании с какофонией американского настоящего, и меня охватил трепет крайнего возбуждения и ожидания.
— Мне это нравится! — сказала я Полу.
Его глаза заискрились.
— Добро пожаловать снова в мой мир, мисс Слейд! — смеясь, проговорил он и добавил с жестом хозяина: — и на Плазу!
Над великолепным фонтаном высилось барочное здание, за открытым пространством площади виднелись деревья Центрального парка, а в верх по Пятой авеню тянулись на север особняки богачей.
— О, небо! Я буду жить здесь? — ослабевшим голосом спросила я.
— Да, это очень хороший отель, и я думаю, что вам будет удобно...
— Наверное... Я уверена, что мы устроимся очень хорошо!
Я забыла о пристрастии Пола к большим отелям. Поправив шляпу, я сделала все возможное для того, чтобы грациозно выйти из «роллс-ройса», и направилась в вестибюль отеля.
— Это дворец, да? — спросил пораженный Элан. — Мамочка, это дворец как в сказке?
Это был настоящий дворец.
Персонал отеля встречал нас с поклонами чуть не в пояс, говорили они вполголоса. Отделанный позолотой лифт бесшумно поднялся на верхний этаж, и нас проводили в громадный номер из нескольких комнат, с окнами в сторону парка. Во всех комнатах было множество цветов. Мне никогда не доводилось видеть сразу столько орхидей, разве что в оранжереях, и, когда Пол вставил мне одну из них в петлицу, я, потрясенная всей этой роскошью, едва нашла в себе силы его поблагодарить. Я все еще пыталась опомниться, когда два официанта вкатили тележку с ведром льда и с банкой икры, а Мэйерс вынул из сумки припрятанную там бутылку шампанского.
— Положим ее на несколько минут на лед, — проговорил Пол, когда Мэйерс исчез за дверью.
На этот раз я окончательно утратила дар речи. Я любовалась красными бархатными гардинами от пола до потолка, золотистым ковром, золоченой фурнитурой и мебелью в стиле Людовика Пятнадцатого (а может быть, она была подлинная?). Даже мраморный камин выглядел так, как будто был сделан кем-нибудь из учеников Роберта Адама. Подбежав к двери в большую из двух комнат, Элан крикнул:
— Мамочка, посмотри! — и когда я взглянула через порог, то увидела в его объятьях громадного игрушечного медведя. Я таких никогда не видела. Мэри Окс с округлившимися глазами уже рухнула на обтянутый полосатым атласом шезлонг. — Смотри, мамочка! Смотри, Мэри! Смотрите, какой он большой!
— Какой он славный... бархатный... Но что надо сказать папе? Не забывай...