- Все за одного, один за всех! - вскрикнула она и бросилась на страшного зверя да ужалила его в самый глаз. Медведь так и взвыл от боли и побежал вон без оглядки. Подоспевший в это время пчеляк поднял опять с земли улей и поставил его на место.
Но бедная Мохнатка! Она вонзила в глаз медведю жало так глубоко, что оно там и засело. Бедняжка вдруг совсем ослабла, свалилась на землю, забилась в траву да незаметно навеки заснула. Но, умирая, не жалела ли она о том, что для спасенья улья себя погубила? - Нет, не жалела: она еще в последний раз чуть слышно прожужжала: «Все за одного, один за всех…».
ЧТО КОМНАТА ГОВАРИТ
I.
Еще ночь: кругом в детской почти ничего не видать. Но Ване не спится. То на один бок повернется то на другой, то кренделем свернется/ то опять ножки от себя врозь оттолкнет. Уф, как жарко! Верно, няня вчера слишком много дров в печку положила… Он сорвал с груди одеяло и руки на подушку за голову закинул.
А все не спится! В голове точно мельница стучит, думается без конца о том, о другом Что же эго с ним? - А вот что. Ваня - мальчик любознательный; все-то ему нужно знать, всех выспрашивает. и отца, и мать, и няню, и старшую сестрицу свою: «Почему это так, а не этак? Из чего это сделано, да откуда берется?» И накопилось у него теперь в голове всякой всячины столько, что места уже нет, вон выпирает, спать не дает.
Вдруг Ваня весь так и всполохнулся. Что это такое? Точно кругом какой-то шорох и стук, какие-то странные деревянные голоса… Сердце в груди у него сильно забилось. Дохнуть не смея, стал он из-за края подсматривать, подслушивать.
II.
Вот так диво! Ведь это стулья, просто-таки стулья разговорились меж собой! Ножками топочат, спинками шевелят да так и тараторят…
- Позвольте, господа! Всем зараз нельзя, - перекричал тут других один стул. - Все мы один как другой: спорить, кажется, не о чем. Дайте мне, господа, за всех сказать то, что у каждого на душе!
- Говори, говори! Пусть говорит! - зашумели все стулья разом.
- Мы первую нашу молодость вспоминали, - начал стул. - Ах, да! Славное было то время, когда мы еще березками в лесу стояли. Солнце нас грело, дождик поил, птички в верхушках наших гнезда вили и песни пели. Приходили к нам погулять деревенские девушки и ребятишки за брусникой, за грибами; ходят да вдруг остановятся и всею грудью вздохнут: «Какой от берез-то этих дух чудесный!» Помните, господа, а?
- Еще бы не помнить! Как не помнить! - отвечали опять все стулья.
- Да вот же, как выросли побольше, надоело нам на одном месте стоять, ветками шевелить; захотелось куда-нибудь подальше, свет поглядеть. Точно дома не лучше, чем где на свете. И дождались! Пришли крестьяне с топорами, всех нас под корень подрубили - то-то больно было! Сучья на дрова изрубили, а толстые стволы в город к столяру отвезли. Стал нас столяр пилой пилить, топором тесать, стругом стругать; стал точить да сверлить на токарном станке, куски прилаживать да клеем склеивать, пока не смастерил стулья. Вделал потом еще каждому в середку плетенку из камыша, навел нас краской и лаком - наконец-то совсем поспели! Чистенькие, гладенькие, ножка в ножку, спинка в спинку, хваты, что солдаты; будто такими и на свет уродились. А ведь чего-чего не натерпелись! Были тоже в школе, да в какой! Зато же мы и в чести у людей: устанут - сейчас к нам, присядут, развалятся. Ура!
- Ура! - подхватили все стулья.
- Нельзя ли потише, господа? - сказал тут стоявший между стульями стол. - В чем честь-то? Что задом к вам повернутся да прямо на лицо сядут? Если кому хвалиться, так уж мне! Ко мне они садятся всегда лицом, ставят на меня все, что жаль на пол положить. А отчего? - Оттого, что я не из простой березы, как вы, а из цельного ореха; оттого, что лицо мое гладко и светло, как зеркало: столяр меня не просто лакировал, как вас, а пемзой и политурой оттирал, полировал. И людей-то жизнь редко когда так полирует. Мы тут двое только родные братья: я да вон шкаф платяной, - тоже из цельного ореха да весь полирован.
- Ну да! - усмехнулся тот же стул. - А зачем же он спиной к стене прижался, шкаф твой? Будто мы не знаем, что спина у него не только не полирована, но даже не ореховая, а сосновая, из самой простой сосны.
Высокий, пузатый старик-шкаф до сих пор молчал. Теперь и он не стерпел насмешки забияки-стула.
- Не тебе бы, молокососу, говорить, не мне бы, старику, слушать, - проворчал он. - Разве сосна не такое же дерево, как орех или береза? Только попроще маленько. Кто же спину мою видит? Ну, вот она, по-домашнему, и одета проще. Да и важно не то‹ как кто одет, а что он сам есть, как держит себя. Я же самый верный друг дома: что в меня положат, то и сохраню, - ни пыли не дам тронуть, ни моли съесть, ни вору украсть.
III.
На пол звякнуло что-то, и зазвучал тонкий и звонкий голосок. Это кто же? - Ваня тихонько приподнял- голову, чтобы лучше разглядеть. Эге! Это ключик, которым запирают шкаф, выскочил теперь из замка.
- Как вы, деревянный народ, разважничались, - сказал ключ. - И ты, дружище шкаф, туда же! Хоть мы с тобой и давно дружны, но дружба дружбой, а служба службой. Без меня, без ключа, согласись, и ты бы мало значил: и пыль, и моль, и вор бы забрались. Я мал да удал - и не из дерева вырезан, а из железа выкован. Дерево-то и хрупко, и ломко, и горит, и гниет, а железо и тягуче, и гибко, и прочно. Нас, братьев-металлов, много - не перечесть. Золото да серебро из всех нас знатнее, но железо всего нужнее, везде пригодится.
- И мы ведь железные, и мы тоже! - крикнули сверху вбитые в стену гвозди.
- И вы, братцы, - сказал ключ. - Неказисты вы, правда: один стержень да головка. А сколько ведь на шею вам навесишь! Но почтеннее всех нас все-таки матушка-кровать: она от трудов и забот покоит. Эй, матушка! Не расскажете ли про наше железное житье бытье?
Ваня с испугу чуть не свалился с кроватки: кроватка под ним вдруг заходила и внятно заскрипела:
- Ох, детки мои! - скрипела кроватка. - Род наш железный не от мира сего. Родина наша не здесь, над землею, а глубоко в земле, в горах. Лежали мы там долго - сотни, тысячи лет, лежали безобразной каменной грудой, рудою, и была вокруг нас вечная ночь, вечная тишь. Редко-редко когда пробьется к нам сверху дождевая вода, прожурчит что-то - не разберешь даже что, - да и вон поскорей. Но люди добрались, докопались до нас! Растолкали руду, потом засыпали в большую доменную печь вперемешку с углем: руды да угля, опять руды н опять угля. А снизу-то огня подложили, да давай мехами поддувать. Не в огонь мы попали - в полымя! Расплавилась руда, как сахар на свечке, стекла вниз, в яму. А там сбоку дыра. Раскрыли дыру, выпустили железную грязную рулу, шлак, а на дне-то что осталось? Остался чистый тяжелый металл - железо. С виду и человек иной грязен и непригляден, а внутри у него все же есть чистый металл - доброе сердце. Ну, раз мы железом стали, из нас можно было выковать что угодно. Выковали и кровать, и ключ, и гвозди: выковали сотню разных полезных вещей. И если люди теперь хотят похвалить кого из своих за его крепкое здоровье, за его твердый нрав, то говорит: «О, это железная натура! Эго железный человек!»
IV.
А теперь-то кто из угла отвечает кроватке? И пыхтит, и сопит… Печка, да, старуха-печка!
- А меня-то, сударыня, что же забыли? - говорила она. - Хоть и не родная вам тетка, а все, чай, двоюродная. Снаружи-то тоже совсем железная, а внутри только из кирпичей сложена; но кирпичи-то, правду сказать, разве не земляной же природы, как и вы? Из песку да глины смешаны да спечены, как пироги из теста. Да и как зарумянились-то! Совсем докрасна. Теперь их ничем не проймешь: глотаю же я вот каждый день сколько огня, всю кирпичную внутренность, кажись, должно бы прожечь, а ничего-таки и знать не знаю. Только согреешься изрядно да дымом в трубу отдуваешься. А люди-то меня как любят: чуть с холода - все ко мне да ко мне, погреться около меня! Без тепла моего им и жизнь бы не в жизнь.