Более двух столетий, если вести отсчет с 1804 года, когда увидел свет сборник Кирши Данилова, предпринимаются попытки подыскать былинным богатырям какие-либо исторические соответствия.
Из русских летописей известно, что имя Добрыня носил киевский воевода, дядя князя Владимира Святославича; он участвовал в насильственном крещении новгородцев и от имени князя сватался к полоцкой княжне Рогнеде. На этом основании отдельные ученые делали вывод, что посадник Добрыня из летописей – это «прообраз» былинного Добрыни Никитича, тем более что вместе с ним, согласно летописям, новгородцев обращал в христианство некий Путята («Путята крестил мечом, а Добрыня огнем»), а в былинах племянница князя, похищенная змеем и спасенная Добрыней, – Путятишна.
Но сходство имен вряд ли может считаться убедительным доказательством соответствия, если функционального сходства между персонажами не наблюдается. Еще в победе Добрыни над змеем усматривали метафорическое описание крещения Руси – дескать, змей есть символ «поганой», языческой веры, а Добрыня побивает его «шапкой земли греческой», в которой видели монашеский клобук; следовательно, былина рассказывает о торжестве христианства. Такое толкование, не менее наивное, чем толкование по сходству имен, упускает из вида древность сюжета о сражении со змеем, известного многим народам.
Столь же сомнительным кажется «включение» Ильи Муромца в религиозную историю – по той причине, что в Киево-Печерской лавре якобы хранились мощи святого угодника с таким именем. Да и былинный князь Владимир, разумеется, ничуть не схож ни с Владимиром Святославичем, ни с Владимиром Мономахом, к которым время от времени норовят возвести его образ (при желании в этом образе вовсе нетрудно отыскать, к примеру, и черты Ивана Грозного).
Тут уместно напомнить в нескольких словах о развернувшейся в 1960-х годах дискуссии об историзме былин. Одна сторона – историческая школа, ведущей фигурой которой был корифей советской исторической науки Б. А. Рыбаков, – утверждала, что былины опираются на конкретные исторические события и факты. Другая же сторона, точку зрения которой выражал знаменитый исследователь русского фольклора В. Я. Пропп, полагала, что былины суть «произведения, сюжеты которых являются результатом художественного вымысла. В основе этого вымысла всегда лежит историческая действительность, но не в виде каких-то конкретных событий и фактов».
Сегодня учеными в целом признается правота В. Я. Проппа и его последователей, а сама дискуссия утратила свою остроту, однако в современных любительских «изысканиях» по поводу былин порой встречаются рассуждения в духе крайностей исторической школы и попытки «привязать» сюжеты былин к каким-либо фактическим местам и событиям. Более того, на основании таких попыток делаются далеко идущие выводы о «русской древности», получающие распространение в массовой культуре.
Но «былины нельзя читать как зашифрованные тексты и разгадывать как исторические ребусы» (Б. Н. Путилов). Былинная история и былинная география – художественные условности, отражающие реалии и представления своего времени; об этом необходимо постоянно помнить, хотя, конечно, порой соблазн сопоставить ту или иную былинную местность с точкой на реальной карте так велик…
Слово «былина» появилось в русском литературном языке лишь в 1840-х годах – как считается, первым его употребил в печати известный «собиратель старины» и этнограф-самоучка И. П. Сахаров, автор «Сказаний русского народа». По всей видимости, поводом к употреблению этого слова послужила строка из «Слова о полку Игореве» («Начати же… по былинам сего времени…»), причем эти былины – «были», правдивые истории, по которым автор «Слова» намеревался вести рассказ – были восприняты как народные сказания. Так или иначе, термин быстро приобрел популярность, хотя в рукописной литературной традиции вплоть до начала XIX века былины именовались «гисториями» или «повестями» о богатырях, а также «сказками в стихах». Сами исполнители былин, в особенности на Русском Севере, называли эти произведения стАринами.