- Спасибо, пан, спасибо! - проговорил Хмельницкий, пожимая ему руку, - зато и я надеюсь на тебя, как на каменную стену. Если же удадутся все наши замыслы, - прибавил он, - так вот тебе рука и крепкое казацкое слово, мы все разделим по-братски, пополам.
В глазах Кречовского блеснул огонек.
- Обошли меня паны... - проговорил он. - Как я им служил, из кожи лез, ничего не добился. Ну, и полно же теперь, больше они от меня службы не увидят. Послужу хлопам, все равно двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Последние слова Кречовского, видимо, неприятно подействовали на Хмельницкого, он наморщил лоб и вперил в пана не то неприязненный, не то насмешливый взор.
- Да, - сказал он как-то загадочно, - хлопы честнее панов и службу твою оценить сумеют.
Затем он сразу переменил разговор и беспечно проговорил:
- В день Николая Чудотворца, 6-го декабря, милости прошу пана до моего двора.
- Что так? - спросил Кречовский. - Пир затеваешь?
- Пир не пир, а маленькую вечеринку. Где нам, бедным казакам, пиры затевать.
- И Чаплинский у тебя будет? - спросил Кречовский с видимым любопытством.
- Обещал, отчего ему не быть? - небрежно проговорил Богдан.
- Вот еще что, пан Богдан, - проговорил Кречовский, как-бы вспомнив что-то. - Берегись ты своего джуры Дачевского. Я его несколько раз видел у Чаплинского, не за добром он туда ходит.
- У Чаплинского? - с удивлением спросил Богдан. - Ты думаешь, что он шпионит за мной?
- Не думаю, а почти уверен в этом, - отвечал Кречовский.
Богдан, видимо, что-то соображал.
- Да, да! - в раздумье говорил он, - это очень возможно. Спасибо тебе, друже! Это я приму к сведению.
Поговорив еще о том, о сем, Хмельницкий встал и при прощании заметил хозяину:
- А слышал ты, что татарский загон появился?
- Нет, ничего не слыхал, - ответил Кречовский.
- Мне на днях казак сказывал. Надвигаются, говорят, через Дикие поля. Надо бы разузнать.
- Ну, брат, как бы тебя не послали, - проговорил Кречовский. - Наш пан староста тоже начинает на тебя зубы точить. Недавно вспоминал на пиру, как ты тогда его отцу про крепость ответил.
- Это про Кодак-то? - заметил Хмельницкий. - Что ж и теперь повторю: "Что руки человеческие созидают, то руками и разрушается". И разрушим, Бог даст, и разрушим! - гордо проговорил Хмельницкий.
- Бог даст, разрушим! - повторил Кречовский, - но и осторожность не мешает.
- Так, что же про меня говорил пан староста? - переспросил Богдан.
- Он рассказывал, как его отец уже на смертном одре жалел, что оставил твою буйную голову у тебя на плечах.
- Ну, так то отец, а с сыном я, кажется, лажу.
- Много тут портит Чаплинский. Сколько раз мне случалось слышать, как он тебя расписывает перед старостой.
- Бог с ним! - небрежно проговорил Богдан, - еще наше не ушло. Он мне простить не может, что я женюсь на Марине. Бог с ним, - повторил он, - я ему зла не желаю. А все-таки спасибо, друже, за твои советы, остерегаться буду.
Расставшись с Богданом, Иван Довгун подъехал к шинку, отдал своего коня мальчишке жиду, сыну корчмаря, и вошел в низенькую горницу, битком набитую мелким людом. Он сел к одному из столов и стал прислушиваться к разговорам. Сидевшие в корчме были уже навеселе, языки развязались и никто не стеснялся высказывать то, что у него было на душе. Старый слепой кобзарь заунывно пел что-то, сидя в углу, но его никто не слушал.
- Нет, вы послушайте, добрые люди, - говорил в одном углу высокий худой хлопец резким крикливым. - Разве это так можно жить? И пашню у тебя возьмут на корне, и покос у тебя оттянут, и последнюю скотинку из дому выведут, да и тебя самого, в угоду пана, угонят. Нарядят в дурацкую, шутовскую одежду и ступай за паном по белу свету мыкаться. А тут жена с ребятишками голодает, да и из них жид последнее повытянет, того гляди на улицу выгонит, последний хуторишко и тот отнимет...
- Что и говорить, - вторили окружающие, - плохие времена...
- А слыхали вы, братцы? - перебил толстый приземистый человек в одежде мещанина, - говорят, опять звезда с хвостом на небе появилась.
- Не звезда, брат, а два меча, - перебил его другой. - И мечи те остриями сходятся. Один меч панский, а другой казацкий. Вот и рассуди, что это значит...
- Что там на небе, - заговорил опять высокий крестьянин, - небо небом а ты посмотри, что на земле-то делается. Сгрубил пану, голову тебе долой или камень на шею и в воду. Да, что я говорю, пану, довольно жиду-арендатору не понравиться, так он тебя одними церковными налогами доймет. Крестить ли ребенка, иди жиду поклонись. Какую цену заломит, ту и давай. А нет у тебя денег, так и останется дитя некрещенным, оно для жида, для нехристя, еще лучше. Ему над нами, над православными, надругаться куда как любо. Умрет кто в доме, опять к жиду, в ноги кланяйся: "Позволь, мол, добродзею, похоронить!" Ни жениться, ни Святого Причастия принять, ничего нельзя без жидовского разрешения, и за все плати взятки. Спрашиваю вас, добрые люди, можно ли так жить? - заключил он, обводя глазами слушателей.
- Верно, верно! - загудела толпа. - Житья нам нет от панов, пора с этим покончить!
Довгун внимательно прислушивался к речи крестьянина, всматривался в него, и странная улыбка появилась на его лице.
- Вот так хлопец! - засмеялся он про себя. - Да ведь это казак наш Брыкалок! Ей-ей, это Брыкалок. Каким же манером он обернулся в крестьянина?
Улучив минуту, когда толпа отхлынула, он подошел к высокому оратору и дернул его за полу.
- Гей, Брыкалко! - тихо проговорил он. - Что ты тут за чепуху городишь? Какой ты крестьянин? Ты и земли-то пахать не умеешь!
Брыкалок с досадою обернулся к товарищу и погрозил кулаком.
- А этого хочешь? - тихо, но выразительно сказал он. - Молчи, держи язык за зубами и не суйся не в свое дело.
- Э-ге! - протянул Довгун, - понимаю... Ну, ладно! Довольно уж наболтал тут, пойдем, я тебе чарку поднесу, у тебя, небось, в горле-то пересохло.
Они подошли к шинкарю, выпили по чарке горилки да по кружке меду и вышли на улицу.
- Знаешь что, Брыкалко, - сказал Довгун, - сегодня, ведь, воскресенье, значит, у девушек вечерницы. Хочешь со мною отправиться?