========== 1. Алёна Задорожных ==========
Штамп в паспорте и тапочки. Даже не стоптанные по-человечески. Кирилл постоянно сбрасывал их с ног где-то посередине комнаты или в коридоре и продолжал ходить по квартире в носках. Детская привычка. Говорил: мама его постоянно за это ругала. Алёна не ругала. Шипела в сторону, со сжатыми губами, раздражённо пинала попавшую под горячую ногу домашнюю обувь в тёмную глубину подкроватья, где прятался испуганный кот по кличке Зомби. «Ненавижу, – шептала она. – Не-на-ви-жу!» Впрочем, это были просто слова. Никакой ненависти. Ничего. Пустота вокруг и пустота внутри. Пустота словно вползла с улицы молчаливым серым вечером. Кирилл хватал Алёну за руку, встряхивал за плечи, кричал в ухо что-то обидное. Она отворачивалась, молчала. Продолжала молчать, когда он собирал свои свитера и книги в дорожную сумку. Кирилл уехал на свою далёкую северную родину, где бродят грациозные олени с рогами, похожими на ветви яблони. Пустота осталась. И штамп в паспорте, и тапочки под кроватью. Ну, и звучная фамилия – Задорожных. Не то, что серенькая «Иванова».
И Стёпка остался.
Почему-то Стёпка не воспринимался как частица Кирилла. Он был её собственный, как будто возник в глубине её тела совершенно самостоятельно, без Кириллова деятельного участия. Захотел появиться на свет, выбрал Алёну в мамы. А Кирилла в отцы её сын не выбирал. Может, в этом и все проблемы? Дети часто винят себя в ссорах родителей. Но это большие дети, а Стёпка в свои год и два месяца ничего такого ещё, конечно, не думал. Пыхтел, агукал и пускал слюни пузырями, сидя на руках у бабушки – Алёниной мамы.
Родители восприняли её возвращение как должное. Приняли новую Алёну с её непонятной пустотой, потухшим взглядом, с зарёванным мокрозадым Стёпкой в хлипкой коляске, складывающейся, как зонтик, и с вопящим Зомбиком в лиловой переноске. Бабушка прижала к себе внука, деду достался кот, и они потащили всё это богатство к себе в комнаты: мыть, кормить, воспитывать. Любить и радоваться.
Дети старших дочерей повзрослели, но ещё не настолько, чтобы осчастливить бабку и деда правнуками. Да и жили не рядом, в своё время Алёнины сёстры в поисках счастья отправились из провинциальной Лучни – одна в областной Славск, другая в столицу, да там и остались, обзаведясь работой, мужьями и многочисленными отпрысками. Про многочисленность не шутка: Наташа родила троих пацанов, Настя – двух девочек и ещё двух сестричек взяла из детдома под опеку. Случалось, все вместе приезжали в городок на летние каникулы, и тогда у Ивановых в их пятикомнатной квартире («склеенной» из соседствующих «двушки» и «трёшки») становилось тесно и весело. Вдвоём же в просторном помещении родителям было неуютно, и мама не раз заводила речь о том, что хорошо бы Алёне с семьёй перебраться к ним, а в однокомнатную квартиру пустить жильцов, деньги лишними бы не были. Та всё медлила, поскольку знала, что зять с его «творческими» запоями оказался бы малоприятным «подарочком» для пожилой четы Ивановых. Но, расставшись с Кириллом, решилась на переезд и дала в местную газету объявление о сдаче жилплощади. Жильцы нашлись быстро – молодая супружеская пара с пятилетней дочкой. Платили вовремя, были аккуратными и даже поклеили новые обои. Деньги действительно пришлись кстати, поскольку декретные выплаты у официально нигде не работавшей Алёны оказались копеечными, Кирилл переводов не присылал (хотя и обещал), старые картинки, заброшенные ещё несколько лет назад в художественные галереи Славска, всё не продавались, а новые и не рисовались, не до того. Отговаривалась: мол, вдыхать запах масляных красок кормящей маме вредно. Однако не бралась даже за акварель и любимые цветные карандаши.
– Просто, видимо, отвыкла, пока жила с Кириллом, – оправдывалась Алёна перед подругой Динкой. – Это же он у нас гениальный художник и матёрый человечище. А я у нас – такая специальная женщина для отмывки квартиры после его посиделок с приятелями. И для готовки похмельных супчиков. Какое уж тут – рисовать! Да и незачем, баловство всё это.
Динка качала головой неодобрительно. Ей бородатый здоровяк, рисовальщик модных «абстрактушек» Кирилл Задорожных вовсе не казался таким уж талантливым. Алёнкины загадочные картинки с множественными отражениями в зеркалах и ведущими на седьмое небо лестницами нравились ей куда больше, чем его громоздящиеся друг на друга кубы и черепахи. Обожала Динка и её летающих кошек, купающихся единорогов, танцующих парой девиц с рыбьими головами и теряющих от хохота лапти забавных домовят. Всё, что Алёна настоящим искусством не считала. Но рисовала до замужества в огромных количествах. Потому что нравилось.
Родители от Алёны особых успехов в семейной, женской жизни и не ждали. Родившаяся в ту пору, когда старшие дочери уже заневестились, эта кроха стала для них заменой давно намечтавшегося, но так и не воплотившегося мальчика. Словно откликнувшись на их чаяния, она и росла пацанкой, со всеми прелестями такого рода существования: разбитыми коленками, синяком под глазом, полученным в драке, прожжённой у костра курткой. Раз и навсегда, в ясельном ещё возрасте с рёвом отказавшись от «принцессиного» платья, она год за годом не избавлялась от казавшихся странными для хрупкой барышни привычек. Куклы старших сестёр за ненадобностью были отправлены на антресоли, Алёна требовала, чтобы ей дарили оружие. Во дворе с мальчишками фехтовала на пластмассовых шпагах. Пыталась обучить этому искусству и толстенькую неуклюжую подружку Динку, но та не любила сражений, в мушкетёрских играх предпочитая быть королевой. Алёнка же даже не Миледи хотела стать – вот ещё! Всегда – только д,Артаньяном!
Отец нередко брал младшую дочь с собой в турпоходы и на рыбалку, где его бородатые товарищи по вольной бродяжьей жизни учили смешную и смышлёную коротко стриженную девчонку ставить палатку, разжигать костёр, грести вёслами и горланить под гитару пиратские песни. Они же и прозвали её Алёшкой, на мальчишеское имя она охотно откликалась.
К тринадцатому году жизни дочери мама, правда, забеспокоилась. Помнила, что Наталья и Настёна в седьмом классе начинали уже красить реснички, носить каблуки и крутить подолами перед парнями-старшеклассниками. Ругала она дочерей за это, однако понимала: так должно быть, невесты растут. Младшая же, словно остановившись в развитии, продолжала бегать в джинсах с дырками на коленках и приносить в школьном дневнике замечания о подложенных одноклассницам в портфель дохлых мышах да о разбитых снежком стёклах. Только вместо «На острове Таити» или «В Кейптаунском порту» напевала теперь под гитару песни модного у молодёжи бессмертного Цоя. «Мм-м, восьмиклассница а-аа…» Иногда Алёна закрывалась в своей комнате с превратившейся нежданно-негаданно из пухлой малышки в фигуристую красотку из журналов Динкой. О чём-то они там шептались, сидя на диване в обнимку, сдвинув головы то над Алёнкиными рисунками, то над какой-либо книжкой. Начитавшись в журналах для родителей статей по половому воспитанию, мать как-то с тревогой призналась соседке:
– Похоже, лесбияночка у меня растёт.
– Ну, что ты хочешь, позднее ведь дитё, – разъяснила со знанием дела умудрённая опытом дама. – Не трогай ты её, не воспитывай – испортишь только. Они такими рождаются.
Соседка, как выяснилось впоследствии, была неправа, мальчиками Алёна заинтересовалась, но позже – уже поступив в Славское художественное училище. Точнее, это мальчики заинтересовались Алёной. А она лишь находила какое-то болезненное удовольствие в торопливом и незатейливом сексе то с одним, то с другим из случайных приятелей, едко высмеивая при этом тех, кто пытался за ней ухаживать «по-красивому». Все эти цветы, свечи, прогулки за руку и нежные поцелуйчики приводили её в бешенство. Зачем это? Слёзы и сопли, слюнявая романтика!
Окончив училище, Алёна ни в какой вуз поступать не стала. На несколько долгих лет окунулась в богемную жизнь Славска, снимая комнату то совместно с очередным ухажёром, то с полузнакомыми девицами и изредка захаживая к сестре Наташе на домашние обеды с борщом и пирогами. Жили весело – собирались в большие компании, где беспрерывно пили какое-то дешёвое вино, жарко спорили об искусстве, пели под гитару и снова пили… Но время от времени отрешались от этой пьяной суеты и – так же запойно, увлечённо – рисовали углём, писали маслом. Создавали шедевры. Для вечности. Для заработка же малевали открыточные пейзажи с городскими достопримечательностями и картинки с котиками, всё это хорошо продавалось на бойких местах, где вереницей ходят туристы. Рисовали портреты прохожих – там же. Денег хватало на плату квартирной хозяйке, на новые (раз года в три) джинсы да на хлеб с самой дешёвой колбасой и пачки вермишели быстрого приготовления («бэпэшки»). Остатки с гордостью пропивали. Случалось, в галереях продавалось что-то посерьёзней. Появлялся, например, богатый иностранец, ценитель современной русской живописи, и скупал оптом картины кого-нибудь из молодых. Такие деньги пропивали с особенным размахом.