И жизнь за окном поезда не более чем декорация для невнимательного взгляда. Рассвет апельсиновой желтизной окон станционных домишек, и на обрыве главный домик, маячок станционный, мигнул — и как бы огонь сорвался с обрыва, канул.
В пять утра — все клики журавлиные. А это просто недоспанными женскими голосами объявления о платформах, поездах и стакан чая перед ней в диспетчерской и пирожок с капустой.
«Я просмотрел две вещи, — подумал бессмертный Шурка, — рассвет и как в девочке возникает женщина».
Из билетов была только плацкарта. Так даже лучше, на людях ему становилось легче, исчезал детский страх проснуться посреди ночи и увидеть, что ты один, что ты никем не охраняем, что тебя бросили все.
Он любил просыпаться, зная, что кто-то рядом, он просто не видел смысла в другом пробуждении. Сочинять стихи надо наедине, но просыпаться с кем-то, потому что скоро расставание, да, да, расставание и тебя внезапно могут лишить возможности попрощаться.
Можно попрощаться с деревьями, травой, но он не знал их так коротко, как людей, он не знал никого лучше людей, все, на что они способны, было ему известно, и он соглашался. Люди были надежны, особенно женщины. Сквозь них протекало Время, они и сами становились Временем в минуты близости, но об этом догадывался он один, а так все остальное время — сквозь них протекало Время.
Было не страшно, было не страшно, как в материнской утробе. А за пределы улицы, за пределы дома, за пределы города, за пределы материнской утробы он не выходил. Любая из них могла родить его, к любой он мог прижаться, как к матери. Любой из них могли принадлежать его стихи, даже быть написанными. Потому что в конце концов кем другим они и были написаны? Он доверял им себя.
В соседнем, как и все, открытом для обзора купе играли в карты. Поезд еще не успел отъехать, они уже сели играть. Люди эти были сердиты и босы, вместо столика они положили перед собой на колени чемодан. Люди эти были небриты. Он ничем не отличался от них, дорога предстояла большая, и он хотел предложить в партнеры себя, но у них игроков хватало. Напротив цыган клацал зубами по шву рубашки, быстро-быстро, давил вшей. Когда отрывался от рубашки, губы его были кровавы.
Он прислонился к вагонной стенке с другой стороны от играющих и, пока ехали, слушал игру. Да, он слушал игру, потому что они молчали. Он догадался, что они играют в девятку, только по сбросу карт, только любимый карточный шелест подсказал ему. Играющие же молчали, изредка невеселые короткие требования сдать — и тишина.
Он не умел играть в карты молча. Карты не существовали сами по себе, их можно было рассматривать, как звездное небо, и говорить, говорить. Обо всем. За игрой у черноглазого ему часто казалось, что играют звездочеты в ожидании, пока родится новая звезда.
О, как случайно и роскошно возникали слова и мысли, воспоминания, доверие и легкость! Бессмертный Шурка переставал видеть только себя, а видел их — живых и одиноких. Вместе с картами сбрасывалось горе, возвращался смысл и, возможно, даже Время. Потому что, когда он играл, он жил. За него жили карты, а это было надежно. Они выручали и убивали друг друга, они ждали своей очереди сражаться и умереть, они были верны своей масти, своему племени, Время становилось колодой, и, пока шла игра, — шла жизнь.
А вокруг этой жизни что-то говорили хорошие люди, они вспоминали свою, они сбрасывали воспоминания, они были карты.
В полумраке комнаты черноглазого все лица были милы, ресницы, ресницы. Он обращал внимание, как люди во время карточной игры распушивают ресницы и становятся необыкновенно красивы. Глаза обращены на карты, он их почти не видит, только взмахи ресниц, производимые неизвестным механизмом. А когда летом под колпак лампы залетала мохнатая, как ресницы, бабочка и начинала биться, отбрасывая тень на стол, игра становилась уже совсем прекрасной. Они играют в карты, бабочка трепещет, играет с собственной тенью, пальцы вздрагивают, ресницы, ресницы. Так шла игра.
— Курите?
Бессмертный Шурка увидел над собой одного из играющих в соседнем купе.
— Да, и очень люблю.
— Папиросы есть?
— Конечно. «Казбек». Вам закурить?
— Дайте.
— Тогда я с вами.
Цыган напротив улыбнулся ему вслед, как старому знакомому.
Они вышли на площадку, бессмертный Шурка надеялся, что попутчик закурив, станет разговорчивей, но тот курил, окончательно замкнувшись в себе, между затяжками как-то неодобрительно посматривая на бессмертного Шурку.