Патриарх сказал:
- Незачем направлять вас в армию, Милн. Поздно. Лет тридцать назад это, возможно, имело бы какой-то смысл, но не теперь. Война проиграна. Впрочем, и тридцать лет назад тоже не имело смысла: событиями тогда вершили не полководцы, а политики и дипломаты.
Милн пожал плечами:
- Помойка не есть артефакт развития. Помойка есть неизбежный порок нашей цивилизации. Вы осуществите ваш Поворот истории, «великий скачок», и она возникнет на сто лет раньше - только и всего.
На запястьях его краснели следы от наручников.
- Ладно, - миролюбиво заметил Патриарх. - Вы, конечно, меня переспорите. Вы научились дискутировать у себя в университете. Я хочу сказать другое: с вами была девушка, Милн, подумайте о Жанне. - Он посмотрел, какая будет реакция. Реакции не было. Милн сидел по-прежнему - нога за ногу. - Мы можем отправить ее в Карантин или на фронт с эшелоном «веселых сестер». «Сестры» неплохо зарабатывают, солдаты щедры, потому что не знают, будут ли они живы завтра…
Милн сухо ответил:
- Разве я отказываюсь работать на вас? Я не отказываюсь. Но Жанна пойдет со мной.
- Жозефиной Богарнэ? - ядовито спросил Патриарх. - Нет, Милн, Жанна останется здесь. Тогда мы будем уверены, что вы обойдетесь без самодеятельности. Обещаю вам, с ней ничего не случится.
Милн немного подумал.
- У меня вопрос, - сказал он.
- Пожалуйста.
- Что происходит с теми людьми, которых мы замещаем?
Патриарх выпятил нижнюю губу.
- Вы играли в бильярд, Милн? Шар бьет по шару. Мы вышибаем их дальше в прошлое. Если хотите - да! - в определенном смысле уничтожаем их!
Они помолчали.
- Хорошо, - наконец сказал Милн. - Но давайте быстрее. Надоело, честное слово. И не думайте, что вам удастся меня обмануть. Пока я не буду уверен, пока я не буду уверен, что все идет именно так, как надо…
- Не беспокойтесь, - устало сказал Патриарх. - Получите свою Жанну.
Он был разочарован. Неужели они ошиблись? Настоящий генерал Бонапарт при упоминании о Жанне просто пожал бы плечами. Что такое любовь, когда речь идет о власти и славе?
- Завтра же начинайте подготовку, - приказал он.
- Сегодня же, - ответил ему Милн.
Обоих привезли вечером, когда остывающее светило уходило, потрескивая, в длинные темно-зеленые тучи на горизонте и багровые тени протянулись от ворот через весь казарменный двор. Чингисхан сдался сам, не выдержав жажды, и его прикончили дезертиры, а Праксителя загнали на верхотуру вокзала, под дырявую арку, у него был пистолет, он отстреливался, а когда патроны кончились, бросился с пятиметровой высоты на бетонную площадь.
Милн сидел у окна и видел, как черный «пикап» с кровавыми, грубо намалеванными крестами въехал во двор и санитары в синих халатах выкатили из него носилки.
- «Скорая помощь», - сказал кто-то.
Все побежали. И Милн побежал тоже. Однако в коридоре пропустил других и, прижавшись к пластиковой стене, кося по сторонам, прочел записку. Записку только что сунул раздатчик - не глядя, торопливым движением. «Встретимся в преисподней». Подписи, разумеется, не было. Он скатал крохотный замасленный шарик и проглотил его.
Преисподняя!
Механизм запуска был таков, что кандидат обязательно должен быть идентичен темпору. Месту будущей своей персонификации. Это возможно в двух случаях: если уходишь в повтор - в собственное прошлое, тогда совмещаешься с самим собой, идентичность полная. И второе - когда идешь по программе и замещаешь реальное историческое лицо, безусловное подобие которому достигается в результате подготовки.
Вот и все. Третьего пути нет. Третий - преисподняя.
Он спустился во двор и вместе со всеми подошел к тому, что глыбилось на носилках.
Авиценна, немного впереди, сжимал слабые кулаки.
- Зачем уродовать? - тихо твердил он. - Зачем и кому это надо? Убили бы - просто…
Старший санитар, закуривая, охотно объяснил:
- А чтобы тебе, например, веселее было смотреть. Ты сбежишь, и с тобой будет то же самое…
- Мразь. Серое мужичье, - сказал Авиценна.
Между кучкой санитаров с автоматами и толпой было метра три неживого пространства.
Непреодолимый барьер.
- Превратили страну в Помойку, а теперь - что? Витаминами вас кормить? - спросил старший.
Санитары поглядывали исподлобья. Как голодные волки. Крикни им только, прикажи - разорвут. Их набирали из фермеров, и они люто ненавидели городских за то, что земля не родит, за то, что сын в армии, за то, что пришлось бросить распаханную отцовскую ферму и перебираться в город на благотворительные подачки.