— Не спишь? — прошептал Горыня.
— Да что-то никак… — ответил я, хоть и устал, как бездомная собака.
— А как у вас там… ну в этом, как его, в вашем мире яви. Как люди живут?
— Да живут, хлеб жуют, — ответил ему. Я приподнял руку и указал в чёрный угрюмый небосвод, прочертив линию от края до края. — Птицы железные летают да людей в своём брюхе на большие расстояния переносят по всей земле-матушке. Куда пожелаешь… — Это я сумничал, называется… можно и по-другому сказать, но не буду, промолчу, но суть важна… Ну а что я им ещё мог рассказать, не говорить же, что и через многие тысячелетия всё так же, все по уши в говне. Как сейчас…
— Космопланы, что ли… — отозвался Горыня.
Млять! Удивил пращуров, у нас самолёты, а у них космопланы… от слова «космос»! К-а-р-а-у-л!
— У нас на них только волхвы летают по острой нужде. Да боги спускаются иногда из старых миров. А нам это не нужно, мы своим ходом любим, чтобы силушка была в тебе и хворь не терзала, по утренней росе босиком ходить надо. Чтобы матушка Треглава чувствовала, что ты рядом с ней, как сын её любимый. А коль не будет тебя чувствовать, вот как сейчас, кручина возьмёт её, звать станет, страдать да переживать, где ты бродишь по печали. Может и призвать к себе… — богатырь вздохнул. — А у вас тоже на них боги летают?
— Ну да… — кивнул в темноте богатырю, соглашаясь. С такими ценами, как у «Аэрофлота», думаю, только боги «Газпрома» и могут позволить себе перелёты. «Сила Сибири», называется! Да и босиком скоро полстраны шлёпать будет, здоровья набираться. Горыня замолчал, минуту о раздумывал чём-то своём. Его-то тоже понять можно, был рядом с тобой с самого детства лучший друг, раз — и всё, нет его, заговорил он непонятно и чудно, словно перед тобой чужеземец, впрочем, оно так и есть — чужой, только с большой буквы, я бы сказал точнее, отчуждённый. И он, как никто другой, это чувствовал и переживал о судьбе нелёгкой своего пропавшего товарища. Ничего, думаю, если вылезем из этой передряги, наведаемся к этому старому жулику Гарауну, может, чего такого и выясним путного для себя.
— Перед самым нашим выходом из лагеря, — прошептал он в потёмках, — земля сказкой пошла да народ заречный зашушукался. Что сам командор на «Орионе» прилетал в Ирей, к волхвам. Перун! Великий вой... — и он покачал в темноте головой. — Хоть бы одним глазком на него посмотреть, отца… Заступник наш… — он замолчал.
Вот так… взял и прилетел сам Перун-батька на космоплане «Орион». Будем надеяться, что стартовая площадка не под Минском находится. А то знаю я их… белорусов наших. Всех батек по миру пособирали. Жадюги… Видимо, теперь была моя очередь зависнуть, и я на пару минут потерялся… «Ни хера, думаю, куда меня закинуло… Сам Перун! Это же на сколько меня лет назад занесло?!.»
— Поведаешь, как живёт племя Русов там, в вашей Яви, если выберемся и уйдём от псов Одина живыми, — и богатырь протянул мне открытую, словно сердце, ладонь.
— Если выберемся… обязательно расскажу. Но если ты мне покажешь, как Русы живут тут у вас, — я улыбнулся в кромешную пустоту и пожал руку Горыни.
— Договор подтверждаю… — кивнул он и сильно стиснул мою кисть. Да так, что хрустнули кости.
— Горя, осторожней, сломаешь же…
— А я всегда говорила, — отозвалась арийка, — сила есть — ума не надо! Дубина берёзовая…
— Гля… змея... сидит тихо, уши греет!
Я вроде как маленько кимарнул, усталость взяла своё. Опять нижнюю чакру отсидел, сил нету никаких на это. Я встал, начал разминать булки. Предчувствия нехорошие какие-то обуяли, всё время жопа болит. Не к добру всё это…
Чёрная, вороная ночь вошла в силу, ни звёзд, ни месяца не видно, хоть глаза выколи. Я потянулся, чтобы размять кости, подозрительная тишина стояла, даже гадь — и та перестала томно дышать. Где-то вдалеке натужно завыл одинокий волк. Вот же, зараза, как надрывается, хороший голос, красивый, мощный, видно, матёрый волчара поёт, от всей своей звериной души тянет.
— Слышите… — тут же всполошилась Фрида. — Волки…
— Ага, — отозвался Горька, — прощальная песня сына для своей матери, покинувшей чертоги этого мира. Она погибла, защищая своих маленьких волчат от росомахи. Теперь он принял стаю, он вожак, и ему отвечать за своё племя перед родом. Вот и воздаёт песню хвалебную родителю и указывает душе путь в белое око бесконечности. Оплакивает бедняжку.