И всё же время шло, из лопухов мы потихоньку вырастали. Когда мы с Андрюшкой пошли в школу — восьмую, на Кирова, где уже учился Мишка — и оказались в одном классе, мир перестал умещаться в одном дворе. Мы начали осваивать близлежащие улицы, по которым лежал путь к знаниям — Советскую, Кузнецова, Кирова. Но полдня вольной жизни, какой мы до сих пор жили среди своих сараев и пустырей, у нас отобрали. В школе, конечно, было интересно, однако на последнем уроке мы уже с нетерпением поглядывали в окно, за которым стояло хрустальное бабье лето.
После уроков, вырвавшись на свободу, мы себя вознаграждали — возвращались домой не торопясь, со вкусом. С оживлённой Кирова мы сворачивали на безлюдную, в те времена почти сплошь деревянную Советскую, одуванчиковую тишину которой нарушал лишь стук колёс изредка пробегавшего двухвагонного трамвая. То крутя над головой, то чуть не подметая по земле ранцами, мы с Андрюшкой последовательно перемещались по улице, заглядывали в каждый двор, на каждый пустырь, время от времени садились отдохнуть на тёплые от сентябрьского солнца рельсы. Во дворах, очень похожих на наш, так же хорошо пахло колотыми дровами, тронутой увяданием зеленью, безмолвно-торжественно клонились у заборов на нежарком уже припёке разросшиеся за лето крапива и конопля, а на лавочках под желтеющими клёнами так же сидели, неторопливо беседовали пожилые женщины. Когда же проходил трамвай, мы бросались врассыпную, прятались за заборы и вели по нему огонь из всего имеющегося оружия…
А потом наступала зима, наш вольный летний мир исчезал под снегом. Дворы и пустыри, как панцирем, покрывали высокие, с зализанными ветром гребнями, сугробы, на крышах повисали тяжёлые белые шапки. Деревянный Томск странно пустел, становился похож на заметённое снегом поле, в котором сами по себе торчали чёрные дома и темнели узкие тропинки. Но мы, неунывающие «коротышки», проваливаясь по грудь, лазили по этим сугробам, прыгали в них с крыш сараев и строили крепости из снежных глыб.
Перед единственным Андрюшкиным окном за зиму тоже вырастал огромный сугроб, который почти касался свисавшего с крыши снежного козырька и закрывал от Андрюшки белый свет. Когда, делая уроки, он взглядывал в окно, то видел снежную гору с языкастым гребнем да узкую полоску неба над ним. На утренней заре гребень нежно розовел, а к вечеру, когда в ранних зимних сумерках над ним проплывала шерстяная шапочка возвращавшейся с работы тёти Гали, становился голубым. Тётя Галя приносила из сарая беремя стылых поленьев, растопляла печь, по нахолодавшей за день каморке начинали ходить волны тепла. Андрюшке становилось веселее.
Обычно к этому времени у нас уже были сделаны уроки, я заходил за Андрюшкой, и мы бежали на улицу. Мы катались с ледяной горки у забора, барахтались в снегу, а, набегавшись и налазившись, сидели на горке, смотрели, как в густеющей синеве двора одно за другим повисают жёлтые окна. Нам казалось, они висят над сугробами сами по себе… Иногда прямо с высокого натоптанного сугроба мы без труда залазили на спящую под снегом крышу Андрюшкиного домишки, падали на спину в снежную перину и смотрели в мерцающее звёздами небо. Рядом над трубой вился, уходил в эту звёздную бездну смутно белеющий хвостик (внизу тётя Галя подбросила в печку дров), в морозном воздухе пахло дымком, нам чудилось, что мы одни в этой заколдованной ночи, среди снегов и звёзд. И только висящая рядом с трубой бани большая круглая луна смотрела на нас строго, словно говорила: «Как бы не так, вижу вас, голубчиков!» Но Андрюшка, верный себе, изображал, что прицеливается, стреляет в луну из невидимого ружья, и она взрывается: трах-тарарах!..
К концу зимы сугроб под Андрюшкиным окном становился гигантским, ослепительно сверкал под набиравшим силу солнцем, в его заветренных складках лежали голубые тени. А в марте он начинал оседать, превращался в шершаво-серый, словно покрытый всклокоченной шерстью, и Андрюшке наконец открывался белый свет. Показывались идущая к дому почерневшая тропинка, угол сарая, весь весенний, в солнечных пятнах и голубых тенях двор. Андрюшка радовался пришедшему в его каморку свету. Вытаивавший из сугробов домик наполнялся яростным солнцем, по комнатушке ходили волны света, а под окном била в продолбленные в снегу ледяные лунки, брызгала на стёкла капель, от чего на стенах играли зайчики. И переживший зиму Андрюшка высовывался в форточку, весело подставлял ладошку под сверкающие капли.