Это был удивительный день. Я увидел наконец большую землю, лежавшую за горизонтом моего маленького мира, почувствовал её необъятность.
Мелькали зеркальцами воды придорожные болотца, проплывали, сказочно струясь в мареве уже жаркого воздуха, поля, пашни, перелески… В лицо бил упругий ветер, в котором мешались мошки, бабочки, тысячи запахов: то возле деревни напахнёт дымком, то у речки — сыростью и осокой… А поднимавшиеся с обочин вороны летели прочь, в поля, и земля от этого казалась ещё необъятнее.
Я знакомился с реками, горами, деревнями, названия которых так давно бередили моё воображение. Вскоре после Китата показалась Яя. Я увидел величественно выкатывающую из-за поворота ленту реки в полосах сверкающей ряби и таинственный, похожий на толпу колдунов в длинных одеждах, тёмный ельник на другом берегу. Здесь мы должны были переправляться на пароме: на той стороне у подножия елей виднелась какая-то хибара, через реку тянулся трос. Но самого парома нигде не было. Ни людей, ни машин, над речным простором стояла тишина, лишь невдалеке в приткнувшейся к берегу длинной лодке горбилась одинокая человеческая фигурка. Я тогда подумал, что переправы, наверное, все такие — тишина и стрёкот кузнечиков…
Отец пошёл к фигурке узнать, где паром, говорили они недолго. Фигурка махала руками, указывала то на другой берег, то куда-то в сторону от реки. Оказалось, опять проблема — паром на ремонте, лодочник перевозит только пеших, нас с мотоциклом взять не может, потому что не выдержит лодка. Но есть другая дорога, через посёлок Яя, где имеется мост. Это дополнительный крюк километров пятьдесят, но ничего не поделаешь.
Мне же всё было в радость, лишь бы ехать. Куда махнул рукой лодочник, туда и ехать… Земля пошла ничейная, пограничная: томская закончилась, кемеровская только начиналась. Самые непроезжие и красивые места — могучие березняки, глухие, заросшие травой в рост человека лога.
В одном болотистом ложке оказалась грязь, точнее, грязи, с поблёскивающими в колеях полосками воды.
— Ага!.. Вот она, родная… — отец остановился, внимательно оглядел возникшее препятствие, потом осторожно, включив первую скорость и балансируя расставленными в стороны ногами, поехал вперёд. С трудом, где юзом, где с пробуксовкой мы преодолели тяжёлый участок, следом ещё две-три таких же не просыхающих даже в жару низины. Затем дорога стала лучше.
Снова пошла земля обетованная, на ней опять появились машины, люди, коровы, собаки и дорожные указатели. Я дивился деревенькам с забавными названиями — Марьевка, Ольговка, Сергеевка…, как будто там жили одни Марьи, Ольги и Сергеи. На самом же деле деревни выглядели обыкновенно. Вот кидается наперерез, долго бежит следом и яростно облаивает нас лохматая, в репьях, собака. Вот по затравеневшей обочине идёт баба, гонит прутиком телёнка, уставилась на нас…
А когда мы проехали Яю, большой старинный посёлок всё на той же одноимённой реке, и преодолели наконец её по железобетонному мосту, дорога пошла совсем хорошая — ровная накатанная гравийка. Легко бежал по ней мотоцикл, бойко постукивали в крылья и щитки камушки, а сзади весело вихрилась пыль. Она набивалась под брезент, покрывавший поклажу на багажнике, оседала на нашу одежду, лица, и от этой пыли, солнца и ветра мы уже начинали походить на негров.
На встречных машинах вместо привычных «ТОБ» и «ТОС» стали появляться номера «КЕБ» и «КЕС». И вообще кемеровская земля казалась мне уже не такой, как томская — она была «кемеровской».
Но земля и в самом деле менялась, постепенно освобождалась от тяжёлого таёжного одеяла. Стало больше берёзовых перелесков, полевого простора, земля распахивалась всё вольней. Когда, съехав на обочину, мы остановились передохнуть и смолк рёв мотора, во внезапно наступившей тишине стало слышно, как в сухой горячей траве яростно звенят кузнечики, а где-то в полях, вплетая негромкий голос в горячее их дыхание, гудит невидимый труженик-трактор… И не было конца-краю этим полям, кузнечикам и огромному лету.
На полпути между Яей и Мариинском начались забавные, как близнецы похожие друг на друга деревеньки — Постниково, Большая Песчанка, Берикуль… Они шли одна за другой, словно ожерелье нанизанные на уходящую вдаль жёлто-серую ленту Иркутского тракта, и каждую делила пополам тихая в осоковых берегах речка. Посреди селения дорога ныряла в низинку к старенькому бетонному или деревянному мостику, под которым плавали гуси, на другой стороне вновь поднималась на взгорок и, выбежав за деревню, шла к следующей, с точно такой же речкой, мостиком и гусями. Позже я узнал, что эта местность называется Мартайга (Мариинская тайга), что пересекавшие наш путь сонные речки берут начало на близлежащих отрогах Кузнецкого Алатау, где они очень даже бодры, и что в прошлом веке на них бушевала «золотая лихорадка», как на Аляске…