— Здорово, — подошёл Петрович. — Скобы привёз?
— Вон, нашёл штук пять, — чуть улыбаясь, дядя Коля кивнул на свёрток. — Всё, что есть… Смотрю, с окном вчера малость промахнулись, высоковато тебе будет. Если что — нижнее бревно потом сколешь.
— Ладно… Давай, Иваныч, тебя похмелять не надо, начинай. Сегодня нужно стены сложить, пока погода. А крышу уж потом, как брус привезут.
— Сложим, — продолжая чему-то тихо улыбаться, кивнул дядя Коля. — Маленько покропит — так не страшно. Сегодня Ильин день.
Если Генка, дожив до пятидесяти лет, так и остался для всей деревни Генкой — батрачившим у любого желающего за бутылку «бичом», то дядя Коля был совсем из другого теста. Он слыл чудаком, некоторые, говоря о нём, покручивали пальцем у виска, но в глаза величали «Николай Иваныч». Он тоже перестилал чужие крыши, колол чужие дрова, убирал чужое сено… Но делал это не ради денег, самогонки и жратвы, а в помощь. В этом была принципиальная разница.
Деньги Николай Иванович брал редко, только если работа была трудной. Зато от благодарственного угощения и выпивки, особенно где-нибудь на свежем воздухе, не отказывался. Но опять же только после работы. Выпивка была для него частью единого сложного процесса оказания помощи, в который, помимо собственно работы, входили и предварительный разговор с хозяином, и перекуры с неторопливыми беседами на разные темы, и азартная борьба с возникающими по ходу дела техническими препятствиями, и многое другое. Если предыдущие этапы складывались не так, как надо, Николай Иванович терял к «банкету» интерес. Главным было настроение, а оно, капризное, зависело от тысячи мелочей. Зато, когда всё шло хорошо, для Николая Ивановича было большой радостью потолкаться, потрудиться плечом к плечу в слаженной компании толковых мужиков, почувствовать себя частью тонко настроенного, работающего в едином ритме человеческого механизма, когда споро продвигается дело, сыплются острые мужицкие подначки, и во всём теле играют ловкость и сила.
Внешне эту свою радость Николай Иванович не показывал, оставался сдержанным и немногословным, лишь с губ его — колол ли он дрова или кидал навильники сена — не сходила чуть заметная загадочная улыбка. Для деревни он был человеком непонятным, но очень полезным. Он умел всё: завершить, как иголку, стог сена, разделать свинью, сложить печь, заштукатурить «под яичко» стену, починить электрику…
Однако истинной страстью Николая Ивановича было другое, он пропадал в полях и лесах — на рыбалке, ягодах, грибах, шишках… Весь год у него строго планировался по чудному, ему одному известному календарю. Плотнее всего было расписано лето: когда ловить карася, а когда — окуня или щуку, когда собирать клубнику и смородину, а когда — душицу и зверобой. Осенью он брал грибы, шиповник, калину, зиму занимался подлёдной рыбалкой, в апреле цедил берёзовый сок, а после ехал в тайгу за черемшой… Самым напряжённым был плодородный август, залучить Николая Ивановича на работу в это время, при всей его отзывчивости, было непросто. Глядя куда-то поверх головы собеседника, отстранённо улыбаясь своей непонятной улыбкой, он говорил: «Не-е, не могу. Грузди пошли, белые, шишку бить надо… Сейчас никак…» В деревне, где добрая половина мужиков имела клички, Николая Ивановича звали «Зима-лето». «Зимой и летом — одним цветом, по рыбалкам да ягодам», — усмехаясь и покачивая головой, говорили о нём односельчане.
Но Зима-лето не был обычным добытчиком-рвачом. Он мог надёргать и просто так подарить соседу полведра карасей, а если что продавал, то за бесценок. Он жил по какому-то первобытному, определённому природой и тысячелетним крестьянским укладом кодексу, подчинялся ему бессознательно и радостно. Жил, не глядя на часы, определяя время по солнцу и звёздам, никуда не торопясь и всё успевая. Жил одной жизнью с окружающим миром, испытывая тихую радость от того, что за летом придёт осень, и в пахнущих прелью колках за деревней опять вырастут опята… А потом заблистает снегами зима, и по располосованному синими тенями лесу он с ледобуром пойдёт на Малое озеро… А потом придёт весна, а потом — лето, и снова всё повторится. И этот чудесный, положенный от начала времён круговорот мироздания не остановится никогда…
Кому в деревне мог Николай Иванович рассказать об этой своей радости? Никому, и так считали блаженным. А, кроме неё, в жизни у него ничего больше не было. Бывшая жена, с которой давно развелись, уехала в соседний райцентр, снова вышла замуж. Там же заканчивала школу дочь… А сам он одиноко жил в избёнке на краю деревни и подрабатывал на зерноскладе ночным сторожем.