Но не все принимали Зима-лето за чудака, были у него и восторженные поклонники — пацаны. Никто лучше дяди Коли не знал, когда начинает клевать карась, а когда — елец, когда лучше ловить на дождевого червяка, а когда — на опарыша или кузнечика… Удочкой Зима-лето мог поймать больше, чем другие — неводом, и деревенские мальчишки лопались от зависти. Среди ребятни ходили рассказы, как на Малом озере на обыкновенного червя дядя Коля поймал метровую щуку, как особым словом он приманивает рыбу, и как даже в грозу, когда ни у кого не клюёт, у него — клюёт…
Не было в деревне пацана, который не мечтал бы узнать приманное дяди Колино слово или хотя бы съездить с ним на рыбалку. Мечтал об этом и Вовка. Но, увы, всем известно: рыбаки свои секреты не выдают никому.
Разбив тишину разгорающегося утра, на дворе раздался весёлый стук топоров. Он поплыл над домами, огородами, и далёкая лошадь на заречном лугу, подняв голову, на секунду прислушалась и вновь принялась щипать траву.
Сидя верхом на бревне, Зима-лето, поджарый, долговязый, с проседью в густых русых волосах, рубил паз, поглядывал на голубое небо, на заогородные дали в утренней дымке и, по обыкновению, чуть заметно улыбался. С самого ранья, как только он проснулся и вспомнил, что сегодня Ильин день, тихая благодать вместе с лёгкой грустью наполнила его душу. Он любил зиму и лето, любил Сретенье, Троицу и Покров, но конец лета, август с его погромыхивающим грозами Ильёй и Спасами любил больше всего. Каждый раз, когда крутившая годовое колесо река времени приносила его в эти дни, в сердце, как старый приятель, входила знакомая тихая радость.
Это было время, когда осторожно переламывалось, успокаивалось лето: заканчивался буйный июль, горячая сенокосная страда, и на прокалённой солнцем пустыне неба появлялись огромные белоснежные облака. Предвестники августовских гроз, они медленно, торжественно плыли над землёй, над тучными, в пышной картофельной ботве, огородами, над осветлившимися, словно впавшими в дремоту реками и озёрами, над выкошенными, просторными лесными полянами, и в душе Зима-лето тоже становилось торжественно и немного грустно. Так же величественно и неторопливо, как эти облака, плыли в нём в эти дни мысли и чувства, и нельзя было их ни ускорить, ни повернуть вспять…
Вот и сегодня с утра Зима-лето думал о том, как вместе с Петровичем и Генкой, не торопясь, с перекурами и разговорами, они будут рубить баню, а над ними будут плыть облака, чертить летучими тенями заречный луг и лесистые горы, и в божьем мире будет хорошо, как в церкви… С утра было ясно, но, тюкая топором, Зима-лето чувствовал, что облака уже где-то рядом, на подходе.
Когда, положив венец, они перекуривали на брёвнах в огороде, из-за синих гор на горизонте начали появляться, поплыли по небу белые громады. Зима-лето подумал, что это похоже на стаю белых гусей, которая подошла к берегу, плюхнулась и важно поплыла по голубому озеру… Сияющие вечными небесными снегами, отливающие перламутром, облака словно были написаны художниками эпохи Возрождения, картины которых Зима-лето видел по телевизору. Казалось, на них вот-вот покажется маленькая фигурка Христа…
Небо над деревней сразу наполнилось напряжённой, таинственной жизнью. Стоило Зима-лето оторвать глаза от земли, как его завораживала эта необыкновенная жизнь. Облака, как живые существа, степенно меняли формы, наплывали друг на друга, расходились в разные стороны… А когда он опускал глаза, всё, что было рядом, на земле — деревня, недостроенная баня, их грешная, сидящая на брёвнышках компания — казалось ему мелким, суетным и ничтожным.
На грешной земле под царственным небом шла совсем другая жизнь. Похмелившийся, оживший Генка, размахивая руками и роняя с папиросы пепел, доказывал, что Ильин день без дождя не бывает.
— Хоть на пять минут, а брызнет, сколь раз замечал, — сипел он. — Ни одного году не было без дожжа. И Ильинска пятница тоже. Раз, помню: с утра солнце, небо чисто, с Васькой Сидором на спор пошли. «Не будет, — говорит, — дожжа, давай на бутылку!» — «Давай!» Но и всё, к вечеру нашли тучи, хлестанул. Поставил Сидор бутылку, с нём и гуляли.
— И сегодня будет? — серьёзным тоном спросил Петрович, бросив весёлый взгляд на Зима-лето.
Тот молча улыбнулся. Почувствовавший иронию Генка с достоинством затянулся и выпустил дым, выдержал паузу.
— Смейся не смейся, Петрович, а вот увидишь — к вечеру натянет…
Но пока, несмотря на появившиеся облака, дождём не пахло. День разгорался, начинало припекать, и в развесистой лебеде у забора заливисто, как маленькая скрипка, застрекотал кузнечик. Николай Иванович молча курил, досадовал на Генкино разглагольствование, мешавшее ему слушать кузнечика. Лёгкая грусть, с утра вплетавшаяся в его тихую «ильинскую» радость, непонятно почему росла.