Став пленником кресла, Андрей Павлович чувствовал себя своим среди летающей, бегающей и скачущей по двору братии.
— Что, друг, заблудился? — спросил он кузнечика. — Пусть они там празднуют. А нам с тобой и здесь хорошо. У них своя свадьба, у нас — своя.
Кузнечик, видимо, одобрил такие мысли. Посидев немного, он скакнул обратно в нагретую солнцем духмяную траву, и вновь, перекрывая далёкую музыку, полилась его волшебная песенка.
День вошёл в зенит, летящие по небу лёгкие облака пятнали город бегучими тенями, и одуванчики у крыльца дома то меркли, то вновь загорались под играющим с облаками солнцем. Андрей Павлович уже невольно прислушивался к шагам за забором.
Он давно и до тонкостей изучил все шумы, которые издавал с утра до вечера катившийся мимо, невидимый ему поток пешеходов. Улица была тихой, но не малолюдной. Звонко постукивали женские каблучки, деловито топали мужские, тяжело шаркали стариковские подошвы… Пробегали ребятишки, поскрипывали колёсами детские коляски, доносились смех и обрывки разговоров — короткие, как вспышки, прикосновения к чьей-то незнакомой жизни. Река этой жизни текла всего в нескольких метрах, и Андрею Павловичу казалось, что, выброшенный с её стрежня, он сидит в глухом прибрежном омуте. Голос этой реки будоражил Андрея Павловича, несмотря на всю его новую философию. И никто из сотен проходивших мимо людей не догадывался, что рядом, за старым, утонувшим в лопухах забором, жадно прислушивается к их шагам прикованный к креслу человек.
Пешеходы вообще не обращали внимания на несколько оставшихся от старой городской застройки одноэтажных домишек, которые город новый окружил многоэтажками и заковал в асфальт. Домишки робко выглядывали из этого асфальта, из пыльных тополей и сиреней, словно извиняясь, что портят современный облик развивающегося N-ска. Пешеходы равнодушно шли мимо.
Андрей Павлович слышал шаги, шаги, шаги…
Он поглядел на часы — полтретьего, Васька должен вот-вот подойти. Сегодня Андрею Павловичу особенно хотелось его видеть, поговорить по душам, вспомнить былое. Васька это умел: посреди шутливого трёпа мог сбросить маску балагура, стать серьёзным. В такие минуты они вспоминали завод, ребят, свою молодость…
Андрей Павлович насторожился, опустил газету — кажется, послышались знакомые шаги. Нет, протопали мимо. Вместо Васьки во двор вновь влетел принесённый порывом ветра обрывок далёкой музыки, и вновь наложилась на него раздавшаяся откуда-то из-под самых ног песня кузнечика. «Эх, друг сердешный, — подумал Андрей Павлович. — Славная у тебя песенка, но ведь по душам с тобой не поговоришь!»
Приоткрыв дверь веранды, из дома выглянула жена:
— Не пришёл? Показалось, калитка хлопнула… — Нет ещё. Сейчас прибежит. У тебя всё готово?
— Да, сейчас покрошу помидоры на салат, и всё…
Радио в доме пропикало три, Васька начинал опаздывать. «Наверное, задержался на заводе, какая-нибудь летучка после смены, — подумал Андрей Павлович. — Разгильдяй, никогда не позвонит, не предупредит. Надо звонить самому». Он вспомнил, что у Васьки вечно проблемы с сотовым: то дома оставит, то забудет положить деньги на счёт, то разрядится аккумулятор. Набрал Васькин номер — так и есть. «Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — сообщил автоответчик. Андрей Павлович чертыхнулся.
Всё так же, словно играя праздничной иллюминацией, летели по небу, чертили город тенями лёгкие облака, так же стрекотал кузнечик, и пахло цветущей сиренью, но в этом большом, с самого утра так хорошо складывавшемся дне-празднике забарахлила какая-то маленькая деталь. Андрей Павлович не любил изменений в программе. Хотя от Васьки, человека несобранного, этого можно было ожидать: вчера он позвонил и сказал неопределённо, что придёт где-нибудь к полтретьему, к трём. Вот и жди его!
Но он не пришёл ни к трём, ни к четырём, наверное, задержало что-то непредвиденное. Андрей Павлович в одиночку, без аппетита, похлебал окрошку, которую они должны были съесть вместе с Васькой, кинул слетевшим с крыши попрошайкам-воробьям кусочек хлеба. Воробьи отбирали крошку друг у друга, тот, кому она доставалась, пытался утащить её в сторонку, склевать в одиночку. «Каждый за себя, — глядя на них, подумал Андрей Павлович. — Закон природы».