— Да, в этом мире каждый за себя, — сказал он вслух, обращаясь к продолжавшему стрекотать кузнечику. — И ты тоже. Расстрекотался… Вся ваша философия — хапнуть себе крошку и свалить от товарищей.
Он поглядел на небо: облака уже не походили на живых существ, были обычными облаками. И сирень, от которой утром веяло торжеством жизни, теперь пахла чересчур приторно. И весь ещё недавно наполненный красками и звуками день как-то потускнел.
«Каждый за себя, — продолжала стучать в голове назойливая мысль. — Наверное, у Васьки важные дела. Поважнее, чем визит к инвалиду. Кому нужны инвалиды?» На дне души зашевелилась едкая обида. Он старался не поддаваться ей, рассуждать здраво. В самом деле: мало ли что могло у Васьки случиться? Какой-нибудь срочный заказ нарисовался, или вызвал директор…
Пропикало пять часов, стало ясно, что Васька не придёт. Андрей Павлович решил плюнуть на всё, заняться каким-нибудь делом. Попросил жену принести утюг с прогоревшим проводом, взялся ремонтировать, но работа не клеилась. Душевная смута продолжалась.
Жена присела рядом на лавочку, взъерошила ему поредевшие, с проседью, волосы.
— Не пришёл — значит, не смог, что теперь! Завтра прибежит, наговоритесь.
— А-а-а!.. — искоса глянув на неё, Андрей Павлович неопределённо махнул рукой.
Жена ушла в огородик за сараем — полоть грядки, а Андрей Павлович остался сидеть в своём кресле с газетой в руках. Он убеждал себя, что читает, но никак не мог понять, о чём статья. Говорил себе, что ничего особенного не случилось, но машинально продолжал прислушиваться к шагам за забором. Оглядывался вокруг и не находил привычного мира, выстроенного из облаков, одуванчиков и маленьких радостей бытия. Эх, Васька, Васька!
Всё так же бежала за забором река жизни, доносились из большого мира отголоски далёкого праздника, спорил с ними мудрый кузнечик. Но покоя Андрею Павловичу его песенка уже не приносила. Отставив газету, положив руки на недвижимые колени, он одиноко сидел под старым тополем. И, вопреки всему, ждал Ваську…
Вот уже повисли над лопухами косые лучи предзакатного солнца, огненными точками заплясали в них вечерние мошки-толкуны… Вернулась из огорода жена, сообщила, что трава «прёт вовсю» — полоть и полоть. И ушла в дом… Андрей Павлович всё сидел, понуро опустив голову, прислушиваясь к шуму города, шагам прохожих.
Спустились прозрачные июньские сумерки, жена включила свет в доме. Когда его квадраты упали из окон на клумбу с пионами, прямо перед глазами Андрея Павловича, он, наконец, вышел из задумчивости. Поглядел на светлое ещё небо, попросил отвезти его домой.
— Спать хочу, — сказал он.
— Так рано? И ужинать не будешь? — удивилась жена.
— Нет. Стакан чая — и спать.
Жена посмотрела на него, покачала головой, но ничего не сказала.
Поздно вечером, когда Андрей Павлович уже спал, в доме раздался телефонный звонок. Трубку сняла жена.
— Это Валя, — услышала она знакомый голос. — Валя, жена Василия Фёдоровича.
Голос был странный.
— Что случилось, Валечка? Три раза вам звонили — никто не отвечает.
— У Василия Фёдоровича инфаркт… Упал прямо на заводе… Отвезли по «скорой» в больницу, состояние тяжёлое, — всхлипывали на том конце провода.
— О, господи!.. — только и смогла выговорить жена, в смятении глядя на дверь комнаты Андрея Павловича.
Но Андрей Павлович ничего не слышал, он крепко спал. Ему снилось, что они с Васькой сидят под старым тополем, едят окрошку и беседуют о жизни и о радости бытия…
Полуверующий
Всю субботу в городе чувствовалось сдержанное оживление. С самого утра, похрустывая ледком подмороженных с ночи тротуаров, народ тянулся в церкви святить куличи, в магазинах и на рынках закупал к праздничному столу продукты, готовился к Светлому Христову Воскресенью. Было пасмурно, вдруг начал моросить мелкий то ли дождик, то ли снег, и во всём этом — в холодной свежести апрельского воздуха, в простёртых в серое небо ветках голых деревьев, в негромко вплетающемся в городской шум перезвоне колоколов — чувствовалось ожидание Праздника.
Владимир Иванович крещёным не был, истинно верующим себя не считал, но в церковь с утра сходил. Чем ближе подходил к храму, тем многолюднее становилась улица. Вот и сам собор: гордо, казалось, недосягаемо высоко парили в пасмурном небе купола с золотыми крестами, в ворота церковной ограды, у которых толкались попрошайки, текли и вытекали волны людей, под ногами на мокром асфальте ковыляли, выпрашивали своё подаяние упитанные голуби. Здесь ещё сильнее ощущалось, висело в воздухе радостно-тревожное ожидание. Но когда он, неумело перекрестившись, вошёл в храм, то увидел обычную для Великой Субботы, сразу приземлившую его картину — у длинных, уставленных принесёнными куличами и крашеными яйцами столов толпился народ, ожидал, когда батюшка выйдет освящать продукты. Это напомнило очередь в поликлинике.