Виктор смотрел, как разгорается день, думал, что вот сегодня-завтра выкосит отцу ограду, поколет дровишек, а потом немного отдохнёт — поездит с двоюродным братом Васькой на рыбалку, по грибы. Договорённость уже была.
Вдруг в привычном, до мелочей знакомом пейзаже двора ударило по глазам новшество: там, где была крыша сарая, — сквозило небо. И он вспомнил. Приехав в деревню в апреле, отец позвонил ему на сотовый и среди прочего сказал, что у сарая, наверное, под тяжестью снега, провалилась крыша и что восстанавливать её нет уже ни сил, ни необходимости.
Стараясь не замочить в сырой траве брюки, он прошёл к сараю, отбросил берёзовую соковинку, подпиравшую воротину, приоткрыл её и протиснулся внутрь. Рухнувшие плахи-стропила, одним концом ещё державшиеся на верхнем венце, другим лежали на земле вместе с тёсом обрешётки и обломками шифера. Между ними уже лезла вездесущая крапива. Над головой зияло небо.
Выбравшись наружу, Виктор сел на крыльце на лавочку, закурил. В этот просторный сарай отец раньше ставил свой «москвич», а когда перестал водить, он за ненужностью стоял почти пустой. Восстанавливать его действительно не было смысла. Отец тогда так и сказал по телефону: «Помаленьку растаскаю, спилю на дрова». «Не растаскал, — думал Виктор. — Сам еле ноги таскает, за самим уже догляд нужен. Хорошо хоть, тётка с Васькой рядом… А ведь какой был раньше шебутной!..»
Скрипнула дверь, щуря от утреннего света полуослепшие глаза, на крыльцо вышел отец. Упёрся рукой в поясницу, тяжело сел рядом, затяжно, по-стариковски, закашлялся. Прокашлявшись, глядя перед собой, спросил:
— Что, с дороги не спится?
— Ничего, выспался… За сарай, смотрю, не брался?
— А-а-а!.. — отец слабо махнул рукой. — То сердце, то спина… Пусть стоит. Может, как отпустит, попилю маленько.
— Я попилю.
— А-а-а… Отдыхай лучше. Они и дрова эти не особо нужны… Траву свали в ограде и отдыхай. Я вон прокос, чтоб хоть в баню ходить, пока косил — и дух вон…
Они сидели на своём любимом крылечке, начинался большой летний день, начинался его, Виктора, долгожданный отпуск, и вроде всё шло, как задумано. Почти всё. Незапланированной оказалась только эта откуда ни возьмись, как чёрт из табакерки, выскочившая сарайная история.
Весь день Виктор косил, наводил в ограде порядок, а назавтра они с отцом, взяв литовку и грабли, с утра пошли на кладбище — прибрать родные могилы.
Кладбище, видневшееся на увале за деревней, приходилось как раз против отцовского переулка. До него было ровно восемьсот сорок метров — когда-то отец вымерял это расстояние спидометром и при случае любил об этой близости упомянуть. «Как придёт время, повезёте меня прямо из ворот по переулку — никуда не сворачивать, удобно», — шутил он, но так, что выходило «и в шутку, и всерьёз». А в последние годы стал говорить об этом уже без всяких шуток, и Виктор часто замечал, как подолгу он смотрел в окно, в которое виднелся кладбищенский увал…
Медленно, под шаг старика, тяжело шаркая галошами в уже горячей пыли полевой дорожки, поднялись они в гору. Полынью, мёдом, тёплой землёй пахнул увал, жаркий ветерок трогал его дикую траву, словно гладил косматую шевелюру. Здесь всегда стояла тишина, лишь трещали кузнечики да попискивали в бурьяне пичужки.
На заросшем полынью и шиповником кладбище они обошли могилы родных и знакомых, потом выкосили и прибрались в оградке у деда и бабушки. Сели за обитый старой клеёнкой столик, налили символически, не чокаясь, помянули всех сразу. Отсюда, с кладбищенского увала, широко открывалась, струилась в жарком мареве земля: поблёскивала на солнце крышами вытянувшаяся вдоль речки деревня, голубели уходящие к горизонту лесистые горы, по спускавшемуся с далёкого увала шоссе бежала крошечная легковушка и, то теряясь в воздушном океане, то вновь возникая, до них долетало тонкое жужжание мотора. Здесь, где в кузнечиковой тишине над могилами задумчиво клонились ромашки, всё это виделось и слышалось как-то по-особенному. Словно к жизни, что шла вокруг, на этих голубых горах-увалах, добавлялось что-то ещё, непостижимое, безмерное.
Отец долго глядел на деревню, на выползающую из переулка, оттуда, где виднелась крыша его дома, дорожку, по которой они пришли.
— Да-а-а… Восемьсот сорок метров, — наконец сказал он. Помолчал и добавил: