До отъезда осталось несколько часов.
Грамши вошел в пышный вестибюль и сообщил величественному швейцару, что желает видеть советника Космо. Швейцар неодобрительно оглядел неказистого посетителя в дешевом помятом костюме, нехотя ответил: «Доложу». Затем так же нехотя позвонил по телефону и сказал в трубку, что его превосходительство синьора советника желает видеть некий Грамши. Видимо, ответили что-то невразумительное, он с удивлением посмотрел на телефонную трубку и медленно повесил ее на рычаг. А по роскошной мраморной лестнице уже сбегал его превосходительство господин советник. Обливаясь слезами, в то время как Грамши буквально утопал в его великолепной бороде, профессор Космо говорил:
— Ты понимаешь почему! Ты понимаешь почему!
Волнение Космо было таким искренним и сильным, что Грамши растерялся. Пожалуй, только в эту минуту он по-настоящему понял, какую боль причинил своему учителю два года тому назад, как дорога для Космо дружба с его учениками, с ним, Антонио Грамши, который, несмотря на глубокую привязанность к своему учителю, думал и жил по-своему.
Умберто Космо провел гостя к себе. Грамши поднялся по великолепной лестнице в не менее великолепный кабинет; итальянское правительство не скупилось на свое представительство в Германии. Времени было мало, а Космо хотел сказать Грамши все то, что не сумел сказать два года назад. Но два года жизни для общества в целом и для человека в отдельности — срок не малый, многое изменилось. Космо вскоре сам это понял и начал расспрашивать Грамши о планах на будущее, потом во что бы то ни стало решил его проводить. Поблизости от посольства находился большой книжный магазин. Пройти мимо было просто невозможно. Они вошли, но Грамши дал себе слово не поддаваться искушению. Ведь предстояло еще пересечь четыре или пять границ, а на каждой границе приходилось выгружать свой багаж для таможенного осмотра, наблюдать, как таможенники вежливо, но непреклонно переворачивают вверх дном содержимое твоих чемоданов, листают твои книги, тщательно прощупывая переплеты. Но попался томик Данте, хорошее лейпцигское издание 1921 года. Устоять было невозможно.
Они шли по Берлину, оживленно разговаривая, как когда-то по Турину. Больше говорил Космо. Слушая его, иногда вставляя ответные реплики, Грамши смотрел на угрюмые дома, на стены с осыпавшейся штукатуркой, на облупившиеся окна и двери. Да, война оставила заметные рубцы на лице города. Но на главных улицах следы войны были скрыты под слоем косметики: сверкали огни реклам, призывно светились витрины, у дверей ресторанов внушительные швейцары с поклоном открывали двери элегантным клиентам и их дамам. Это тоже был послевоенный Берлин.
Космо обязательно хотел накормить Грамши в каком-то особенном ресторане: иностранная валюта ценилась в Берлине на вес золота, за несколько лир можно было заказать все что угодно. Грамши отказывался, профессор Космо настаивал: «Зайдите, Антонио, хотя бы из интеллектуального любопытства». Грамши усмехнулся; это выражение он любил употреблять в студенческие годы, память Космо цепко хранила детали прошлого. Отказываться дальше было неудобно.
Швейцар в расшитой галунами ливрее, по виду родной брат посольского стража, но куда более приветливый, с поклоном распахнул перед ними дверь, одновременно отодвинув плечом бедно одетого мужчину со скрипкой в потрепанном футляре, который пытался проникнуть внутрь.
— Бедняга,— вздохнул Космо.— Кому он нужен в Германии со своей скрипкой? В сегодняшней Германии! Безработица, нищета, инфляция. Доллар стоит около тысячи марок. Правительство распускает слухи, что марка больше падать не будет, что намечается подъем. Но это только слухи. Не сомневаюсь, падение марки будет продолжаться, никто не знает, на какой цифре оно остановится!
В гардеробе у них с поклоном приняли шляпы, официант, излучая гостеприимство, засуетился около столика. Грамши терпеть не мог угодливость и подхалимство, в каких бы формах они ни проявлялись, назойливая обстановка берлинского ресторана его раздражала. Но для «интеллектуального любопытства» в переполненном зале ресторана действительно оказалась богатая пища. Это был своеобразный срез части немецкого общества после Версаля, той его части, для которой народные беды оборачивались фантастическими прибылями. За столиками ели и пили, шутили и веселились, но веселились, как показалось Грамши, торопливо, судорожно, словно боясь не успеть получить сполна свою долю. Космо заказывал подряд чуть ли не все меню. Грамши тронул профессора за локоть: