Я знал Георгия Димитрова и по Москве. Видел его в Коминтерне. В период с 1925 по 1927 год он являлся не только делегатом нашей партии в Исполнительном комитете Коминтерна, но и активным его деятелем. Мы виделись на квартире Васила Коларова в гостинице «Люкс», куда он часто приходил со своей женой Любой.
Георгий Димитров, естественно, не входил в курс моих служебных обязанностей по линии Четвертого управления — он интересовался мною постольку, поскольку дело касалось оказания помощи тому или иному болгарскому коммунисту. Но когда по моей просьбе он давал какие-либо советы или оценки чисто политического характера, то делал это с большим тактом. Этого человека отличали искренняя вежливость, подлинная культура в отношениях с людьми. Когда же было нужно отстаивать партийную точку зрения на трибуне или в уличных схватках с полицией, он, деликатный и отзывчивый собеседник, превращался в неустрашимого, пламенного, бескомпромиссного борца, не знающего пощады к врагам революции.
Ко мне Георгий Димитров относился тепло и сердечно, как и к большинству болгарских политэмигрантов, проживавших в Советском Союзе. После каждой встречи пли разговора с ним я чувствовал, что многим ему обязан. Он укреплял уверенность в своих силах, волю к борьбе.
Как человек, побывавший в загадочном Китае, в компании я невольно оказывался в центре внимания: меня просили рассказывать об этой далекой экзотической стране — о гражданской войне, о Великой китайской стене и национальной китайской кухне, о шанхайских гангстерах и иностранных сеттльментах, о пагодах и мандаринах, о джонках, о пустыне Гоби и бог весть еще о чем… Когда мы виделись в Москве на квартире Коларова, Георгий Димитров просил меня рассказать побольше о Китае, он засыпал меня вопросами. В большинстве случаев мы уединялись в каком-нибудь укромном уголке квартиры, где нас никто не беспокоил…
Во время нашей новой встречи в Вене он держался все так же сердечно, по-свойски. Он был в белоснежной рубашке с элегантно повязанным галстуком, гладко выбрит, с небольшими усами, подстрижен по венской моде, в очках. В первый момент его очки меня удивили — в Москве он надевал их только при чтении. Очки, очевидно, он, как и я, носил для маскировки.
Георгий Димитров спросил меня о письме, в котором он просил навестить его жену.
— Письмо получил, товарищ Димитров. Привез вам сердечный поклон от Любы, от товарища Коларова и Цветаны Николаевой…
— Соскучился я по ним, — сказал Димитров в ответ на мои слова, и его лицо погрустнело. — Как здоровье Любы?
Перед тем как выехать в Вену, я побывал в больнице у Любы Ивошевич, она попросила передать мужу письмо и небольшую фотографию. «Скажи, что я чувствую себя хорошо. Пусть не тревожится обо мне».
На фотографии она в самом деле выглядела хорошо. Но любящие глаза трудно обмануть. Димитров взглянул на фотокарточку, и его взгляд затуманился. О состоянии жены его постоянно уведомляли врачи из Москвы.
Люба Ивошевич, с которой он начал свои первые шаги в революционном движении и которая следовала за ним повсюду как заботливая сестра, мать, любимая, была тяжело больна. Все, что можно, сделал Георгий Димитров для ее лечения — сначала в Вене, где она находилась с ним до его отъезда в Берлин, а затем в Москве. Она была окружена вниманием Васила Коларова и всей болгарской политэмиграции, но болезнь развивалась скоротечно. К многочисленным тяготам, которые нес Димитров на своем ответственном революционном посту, прибавилось большое горе: любимая жена была обречена на скорую смерть.
— Сердце мое изболелось и о ней, — тихо промолвил Димитров, глядя на фотографию Любы. — Мама и она — этих женщин я так люблю, столь многим им обязан.
Димитров замолчал. Его лицо сразу осунулось, потемнело.
Ему было уже под пятьдесят, но возраст не особенно сказывался — он хорошо сохранился: мужественная гордая голова с красивым открытым лбом, темно-каштановые волосы, чуть тронутые сединой, живые карие глаза, излучающие волю и ум. Но он не отличался цветущим здоровьем — это было нам известно. Мы, болгарские коммунисты, близко знали этого достойного сына нашего рабочего класса, но только три года спустя смогли увидеть его во всем исполинском росте, а его имя, овеянное славой несгибаемого борца против фашизма, облетело весь мир. На Лейпцигском процессе он показал всем коммунистам, всем честным людям, как нужно отстаивать дело своей жизни, свою совесть, свои идеалы.
Когда Димитров успокоился, он спросил, хорошо ли я устроился, поинтересовался моим здоровьем.