========== I ==========
По черной воде безмолвно расходились круги. Медленные, широкие, словно шутник какой бросал в бочаг один камешек за другим. Или поднимались со дна последние пузырьки воздуха, срываясь с посиневших губ, там, где застыли, так и тянясь к едва различимому сквозь черноту небу, безвольные руки. Вода в бочагах была словно зеркало, да только не из серебра, а из вороненой стали, непрозрачная, ничего не отражающая. Но не застывшая, неспокойная, будто и в самом деле кто-то дышал в этой непроглядной глубине.
Дурная в Стылой Мáри вода. Мертвая.
А Заячья тропка — узкая, топкая, скользкая, словно и не тропа это вовсе, а змея по болоту стелется, между черными омутами да скрюченными деревьями петляет. Заячьей ее не иначе как в шутку прозвали, по кочкам здесь не попрыгаешь, кочки в Стылой Мари как живые, всё норовят по сторонам разбрестись. Чуть оступишься на такой кочке вертлявой, соскользнет нога с топкой хлюпающей тропы, и ухнешь в черную воду без всплеска, даже вскрикнуть не успеешь. А если и успеешь, не услышит никто, не отзовется в мертвой — ни звуку, ни шороху, ни птичьего крику — тишине. Даже ветра здесь нет, одни только зеленые огни над водой горят. Горят, а в черноте бочагов не отражаются.
Дурная она, Стылая Марь. Мертвая.
А ведь говорили, не ходи. Ярина плакала, руки заламывала, слезы по белым щекам размазывала, волком выла, не давая и слова вставить.
— Мстиславушка, не ходи!
Эх, какая из нее Ярина? Не иначе, как посмеялась над ней покойная матушка, когда яркой прозвала. Косы тусклые, глазенки блеклые, рот, как у лягушонка, и сама она, как лягушонок, нескладеха с ножками-палочками и голоском аки у теленка. Как взвоет, на другом конце деревни слышно будет.
— Мстиславушка, не ходи! Гиблое оно, это болото, и ведьма на нем гиблая! Рукой махнет, слово колдовское молвит, зельем опоит, и пропадешь, Мстиславушка, ой, пропадешь, на веки вечные сгинешь, огнем болотным станешь!
Мстислава так и подмывало спросить, чего же именно ему в Стылой Мари остерегаться. Руки́, слова или зелья? Да только не смешно это никому, кроме него, не было. Собственная мать в дверях избы стала, разве что за рогатину, с коей на медведя ходят, не схватилась.
— Не пущу! Довольно мне было того, как ладу* моего в болоте погубили, сына я топи не отдам!
— Да не губил никто твоего ладу, дуреха, — раздраженно отозвался из глубины избы Ратибор, отец названный. — Сам потоп, потому как неча по Стылой Мари шастать, коли тропы не знаешь. Марь чужаков не любит. И Велимир не любил, упокой топь его душу.
Мать от такого пожелания аж через плечо плюнула, словно порчу от себя отводила. Уж чего-чего, а покоя она Велимиру, Колдуну Болотному, и на смертном одре не пожелает, даже если от этого ее собственное посмертие зависеть будет.
— Раз хочет, пусть идет, — угрюмо продолжал Ратибор. — Сгинет, так сгинет, сам так порешил. Двадцать зим уж парню минуло, а ты всё его к юбке своей привязать норовишь.
Мстислав над этим угрюмым «Сгинет» тогда только посмеялся. Знал, что Ратибор это не со зла, что названный сын для него ничем не хуже родных, вот и пошел с гордо поднятой головой и суровым отцовским напутствием. А как не ходить, ежели не всходят на полях посевы, не попадаются в силки лесные звери? Которую зиму придется впроголодь жить да каждую крупинку беречь, семечки из сушеных яблок на черный день прятать, заячью похлебку на несколько дней растягивать. Близко зима, уже и иней на чахлых кочках Стылой Мари расцветает, холодный, скользкий, чуть зазеваешься, и разверзнется черный омут у края Заячьей Тропки.
— Ворожба это всё, — ворчали старики, когда охотники возвращались с пустыми руками, и даже поп греческий, заезжий, всего пару зим, как в деревне обосновавшийся, со стариками спорить не смел. Имя у попа было мудреное, Константин, и сам он был мудреный, если не сказать блаженный. Ходил вокруг деревенского частокола, брызгал водой, палки деревянные, крест-накрест сбитые, у ворот втыкал, да всё просил:
— Церковь вам надобно построить да освятить. И будет вам радость, и бесы деревню в покое оставят.
Охотники, с луками на плечах и ножами, за пояс небрежно заткнутыми, над попом только посмеивались.
— Да что им, бесам твоим, вода обычная?
— Не обычная она, — качал головой Константин, словно с детьми неразумными разговаривал, — святая.
— Заговоренная, что ли? — фыркали охотники. — Непутевый ты, поп, заговоренной воде колдун нужен, без него она лишь в полсилы беречь станет.
Колдуна не было. Своего не было, деревенского, потому как колдуны — люди разумные, в деревнях не селятся. Знают, что сегодня их привечают, а завтра выпьют лишнюю чарку да подожгут колдовскую избу за то, что позапрошлой весной снег долго не сходил аль приглянувшаяся красавица за порог сватов выставила.
А в Стылую Марь еще не всякий пойти решится. Марь чужаков не любит, да и не зря в деревне поговаривают, что с дурными помыслами на болота ходу нет. Поманит огнем зеленым, заворожит, запутает, да утянет на дно, в темноту кромешную, непроглядную. Лучше уж поголодать, в избе померзнуть, чем на дне болота.
Нет у меня дурных помыслов, повторял про себя Мстислав, переступая с кочки на кочку. Топкая жижа под сапогами негромко хлюпала, гнала прочь мертвую тишину, но легче дышать не становилось. Гиблое место, даже воздух — холодный, стоячий, вязкий сродни грязи под ногами — смертью пахнет. Горькой, словно дым от костров, будто и не болото это вовсе, а огромное черное пепелище. Мертвое.
И голос у Мари такой же, стылый под стать имени, до костей пробирающий, несмотря на рубаху шерстяную да кожух охотничий из волчьей шкуры.
Идет. Идет. Голубоглазый.
Мстислав даже остановился, споткнулся на неровной Заячьей тропке, почуял, как зверя на охоте, безмолвный шепот черной воды.
Видать, не зря детей гиблым местом пугают. Стережет болото свою ведьму. Предупреждает. Но раз пустило так далеко, угрозы в нем не видит. И верно, что не видит, нет у него дурных помыслов, ему бы помощи или хоть совета…
Тропка закончилась. Вильнула резко, мигнули вдалеке зеленые огни над неспокойной черной водой, и Мстислав споткнулся вновь, пошатнулся на топком пути и растерянно заморгал. Мало в Стылой Мари деревьев, черных, будто сгоревших, изломанных, и нет ни дымки, ни тумана над Заячьей тропкой. Ничего, что могло бы скрыть от зорких охотничьих глаз хижинку из камыша и веток. Но он не увидел, пока не споткнулся. Ни хижины, ни… ее, стоящую всего в нескольких шагах от замеревшего в растерянности охотника.
Про дочку Болотного Колдуна сказывали разное. Мол, вместо ног у нее хвост, как у змеи, чтоб в болоте не потонуть, а на руках перепонки между пальцами. И что проклинает она одним словом, воли лишает одним взглядом. А мужику и вовсе в Марь ходить нельзя. Страшна ведьма, как ее черное болото, но приворожит, поймает в сети свои ведьмовские, а как наскучит ей полюбовник, так обратит огнем зеленым, чтоб других в трясину заманивал.
Хвоста не было. Ведьма стояла у входа в свою неказистую хижину, положив руку на хлипкую — и зайца не остановит — дверку из веток, и под расшитым нитью подолом длинной темной рубахи виднелась пара босых ног.
Да и страшной она не была. Рослая для девки, немногим Мстиславу уступала, чернобровая, с узким белым лицом. Будто птица перед ним хищная, а не женщина, ни одной мягкой линии в чертах. Скуластая, нос тонкий, острый. А волосы — темный мед, в косу не забраны, так и текут по плечам и груди. Красиво даже.
Глаза у нее только были жуткие. Широко раскрытые, чуть раскосые, по-лисьи к вискам поднятые. И желтые. С неправильным, овальным зрачком.
— Что стоишь, охотник? — спросила ведьма — голосом самым обычным, совсем не колдовским, но гулко прозвучавшим в мертвой, лишенной эха тишине Стылой Мари — и шевельнула белой рукой с паучьими пальцами. За собой поманила. — Заходи, коль пришел.