— Это и есть знаменитые шатурские заливные луга? — спросил он тихо, боясь спугнуть тишину.
— Это заброшенные торфяники. В жаркое лето они нагреваются так, что над ними и окрест стоит мгла. Иногда они горят в июле.
— Почти Везувий, — сказал Нагибин. — Там, на дне, таится колоссальная энергия. Но я не знаю: это энергия зла или добра? Я всегда знал, что болото — это уникальный генератор. Его надо понять. Обуздать. Или приручить. Вот мы и будем приручать… Но сперва познакомимся.
Ночь выдалась ясная, стылая, знобкая, звезды светили ярко и вызывающе помигивали нам. Над болотом, подернутым черной паутиной гари и плесени, густо клубился туман, от воды шибало сыростью, покалывало в ноздрях от испарений. Кто-то многообещающе плеснул в болоте. То ли рыба, то ли селезень ударом крыла… С отмели снялась выпь, мелькнула рваной тенью над водой, словно протирала окна утра, и тоскливо возвестила начало рассвета. Болото хранит выпь. Выпь в болоте как часовой. Она знает все по часам и просто так не закричит. Надо понять ее клич. Угадать смысл. Она подскажет, где трясина, где ямы. Я придаю громадное значение голосам птиц. Птицы — голоса неба. Голоса жизни. Загадочно светились огоньки на черных, как антрацит, кочках. Стебли рогозы у берега отсвечивали лунными бликами. Камыш стыдливо кутался в молочную кисею, словно готовился к балу-маскараду. И все кругом шевелилось неспешно, деловито, готовясь к празднику утра. Ночь еще жила сотнями живительных, радостных для меня шорохов. Что-то мелодично и ласково булькало, кто-то протяжно и устало вздыхал в сердце болота. И от этих вздохов по всему телу у меня шел озноб. Меня ужасно волновали болота перед рассветом. Была некая магия природы. Юрий Маркович достал фонарик. Свет ударил в ночь — как ожег и разрубил болото. Желтый родничок света побежал перед нашими ногами, уползая в траву, как поползень. Ночь пыталась его задушить.
— Потушите, — сказал я, — кругом у берега невысокая рогоза, мы на открытом месте, птица видит свет. Она снимется затемно и уйдет в поля.
Нагибин безропотно потушил фонарик. Он был гостем. Я приглашал его на праздник утра, а значит, отвечал за все, даже за свет и мигание звезд, блеск луны.
Луна спряталась за облаками, все вокруг погрузилось в библейскую тьму. И вдруг послышался тяжелый, тугой треск мощных крыльев, сердитый голос потревоженного селезня. Рваная тень мелькнула пьяным, испуганным призраком наискось по воде. Селезень сделал круг и оказался вдруг чудодейственным образом рядом, возле самого уреза воды. Луна в этот миг вынырнула из-за туч, подбодряя меня, свет ее весело заплескался в разводье облаков. Крякаш был как на ладони, метрах в двадцати.
— Бейте, — шепнул я. Нагибин расторопно уронил фонарик в траву, вскинул ружье и выстрелил навскидку.
Селезень без крика взлетел, отвернул от нас и стал уходить круто влево. Я накрыл его стволами и нажал спуск. Выстрелы наши прозвучали с интервалом в считанные секунды. Еще не отнимая ложа от плеча, я понял, что попал. Крякаш с тяжелым плеском рухнул в болото и затерялся среди кочек. Утром его можно найти. Но только не сейчас. Каждая секунда живет на острие иглы охоты.
— Пригнитесь, — сказал я Нагибину. — Перезарядите ружье. Сейчас начнется! Не шевелитесь, пока они не налетят. Луна потворствует нам.
— Мы попали! — торжествующе воскликнул Юрий Маркович.
— Мы пропали, — поправил я его. — Там трясина. Не достать. Надо стрелять, когда стая делает круг над берегом. Они потянут в поля через вон тот холм. Надо спешить.
Болото ожило. Тайна рассеивалась вместе с утренней дымкой, и исчезало что-то очень важное. Главное в болоте — его призраки-охранители испарялись вместе с приходом света. Десятки птиц снимались с ночевки, то и дело слышались короткие тревожные всплески, все больше и больше уток взлетало впереди и по сторонам. Они летели через нас в сторону полей с рожью торопливо и деловито. Это не был праздный полет чайки. В полете был очень четкий ритм жизни. Цель. Тонкий посвист крыльев разрезал мелодично и мерно тишину. На востоке тяжелая синева неба уже подтаивала, молодой свет набухал багрянцем все отчетливей, тугая дымчатая синева разряжалась все шире малиновыми промоинами, через которые прорастал все уверенней и настойчивей день. Была та торжественная минута, когда утиные стаи стелются над водой и неторопливо покидают обитель. Прямо на нас шли четыре крякаша. Их силуэты были словно вырезаны из смоляной гари на фоне неба. Тени уток стремительно неслись на нас по матовой лунной дорожке и сшибали беззвучно покачивающиеся на воде отражения звезд. Я ударил дуплетом. Нагибин пропустил птиц и послал вслед два торопливых выстрела. Крякаш бился в редких порослях осоки, махая белесым исподом крыла. Что-то плюхнулось на берег в урезе болота. И тут же мягкий шлепок ударил в землю, где темнели наши рюкзаки. Нагибин вскочил, хотел подобрать уток.
— Потом! — крикнул я. — Вон они! Заходят справа! Идут на вас!
— На меня?! — удивился он.
Он вертел головой и тяжело дышал мне в спину. Его мучила одышка. Он не выспался. Сырость болота протрезвила его. Он оживал и молодел на глазах. Возбуждение охоты уже начинало его опьянять, он стал подвижнее, дышал ровнее. Прямо на нас шли пять уток.
— Шилохвости, — прошептал я. — Понял, — ответил он. Это были матерые шилохвости, не сеголетки. Я сразу узнал их по длинным шеям и тугому, мерному посвисту крыльев. Утка редкая, осторожная, крупная. Та серая тень, что летала уверенно впереди, чуть распустила хвостовое оперение и попыталась отвернуть влево, она на секунду сбавила скорость, а потом начала стремительно набирать высоту. Я поймал черный огарок силуэта на срез стволов, перечеркнул стволами луну и повел чуть вправо, едва опережая и как бы прочерчивая рисунок полета шилохвости, обогнал слегка клюв, дал просвет в треть тушки и нажал на спуск. Она на какую-то долю секунды повисла в багровой синеве, на нее пал отблеск солнечного луча, пробившего туман, и она соскользнула с него, разбив гладь дремлющего плеса на тысячи осколков. Это была катастрофа. Началось крушение утра. Мы крошили болото на тысячи осколков света. Нагибин выстрелил раз за разом в черную тень, которая бесстыдно и нагло накрыла его сверху. Что-то упало в полузатопленные водой кусты. Свет все настойчивее менял краски неба и воды. Это был его час перемены одежд. Малиновый горб показался за холмами на востоке. Караван утра уже был в пути. Он шел на подъем бодро и уверенно. Он разгонял и смывал еще цеплявшиеся в низине за кусты обдерганные клочья тумана и островки осиротевшей ночи. Лет длился минут десять, но казался нам вечностью. Я забыл о моем спутнике и забрел чуть глубже в болото, затаился в рогозе, черпанул через край правым сапогом. Но это было пустяком, меня не брал радикулит, я был болотным сыном. Сыном болот. Нагибин бегал по берегу, ловил подранков и что-то выкрикивал, страстно, настойчиво, словно подавал команду собаке. Слова его относило ветром. Я не мог их разобрать, но мог угадать в его словах радость. Важна была тональность голоса. Смыслы в такой час не нужны. Дикарь жил во мне в этот час. Я сбил чирка-свистунка, это произошло автоматически. И тут вынырнул из обрывков и клочьев тумана другой чирок, гораздо крупней. Чирок-трескунок. Он был очень одинок, я понял это сразу, ночь не подарила ему подругу; наверное, он отбился от стаи. Он летел как бабочка, часто и мелко маша крыльями, раздумчиво снижаясь, словно облюбовывал плес. Он выпускал хвостовое оперение для посадки, но вдруг передумал, подобрал хвостовое оперение и стал набирать скорость. Шельмец решил уйти от нас, не попрощавшись. Он водил искательно шеей по сторонам. Кого он искал? Зарю? Подругу? Он обманул нас и нырнул в промоину света в клочках тумана. Туман рвался на глазах. Его сносило ветром на запад…
Нагибин быстрой, нервной, увалистой походкой шел по берегу, в руках были две свиязи, он нес их как-то особенно деловито, бережно, как вещественные доказательства для прокурора. Положил на холмик рядом с рюкзаком, надел на запасные тороки головки обеих птиц, затем пристегнул тороки к рюкзаку — так ему казалось надежнее. Он посмотрел в мою сторону, увидел, что я затаился в кусте, и решил тоже стать на «бойкое» место вблизи, в куст рогозы. Он свернул в болото, шлепал по воде уверенно, словно знал эти места, и стал забирать без оглядки вглубь. Видать, в азарте был человек, ни топей не боялся он торфяных, ни ям, залитых на два метра водой, куда можно ухнуть с головой. В броднях тут не вынырнуть — утянут, как пудовые гири, в секунду, крикнуть не успеешь. Но он не знал об этих чертовых ямах и потому держался очень самоуверенно, как бывалый утятник, которому все нипочем. В правой руке он держал на отлете свой «Пипер Байярд», боясь замочить, а левая рука его была поднята выше плеч, он балансировал ей, чтобы не оступиться. Издали он напоминал чуть подвыпившего дирижера оркестра, очутившегося чудодейственным образом в болоте. Но музыку невидимого оркестра относило ветром. Забавно было на него смотреть. Азарт убил в нем личность, а главное — всякую осторожность. Но в случае беды я успел бы ему помочь. Я знал эти места. В том месте ям не было. Но рядом была топь. Я всегда ношу с собой веревку с гирькой на конце.