1987
НИЩИЕ В ДВАДЦАТЬ ВТОРОМКапоры белиц накрахмалены,Лица у черниц опечалены,Побрели богомолки.Помолиться — так нет иконочки,Удавиться — так нет веревочки,Только елей иголки.Отгремели битвы гражданские,Богатеют избы крестьянские,Вдоволь всяческой пищи.Только церковка заколочена,Будто Русь — не Господня вотчина,А нечистых жилище.Зеленеют елей иголочки,Побираются богомолочки,Где дадут, где прогонят,И стареют белицы смолоду,Умирают черницы с голоду, —Сестры в поле хоронят.
1987
БУРЯВ начале августа прошлаБольшая буря под МосквоюИ тело каждого стволаЛомала с хвоей и листвою.Кружась под тучей грозовой,Одна-единственная птицаДержалась к буре головой,Чтоб не упасть, не расшибиться.Свалилась на дорогу ель,И над убитым мальчуганомСто океанов, сто земельВзревели темным ураганом.Малыш, за чей-то давний грех,Как агнец, в жертву принесенный,Лежал, сокрытый ото всех,Ничьей молитвой не спасенный.Заката неподвижный круг,Еще вчера спокойный, летний,Сгорел — и нам явились вдругПоследний день и Суд последний.Мы понимали: этот судВершится вдумчиво и скоро,И, зная — слезы не спасут,Всю ночь мы ждали приговора.А утром солнышко взошло,Не очень яркое сначала,И милостивое теплоНадеждой светлою дышало.Зажглась и ранняя звездаНад недоверчивым безлюдьем,Но гул последнего СудаМы не забудем, не забудем.
1987
ТУМАНЛес удивляется белесой полосе,А мир становится безмерней:Как будто пахтанье, густеет на шоссеТуман поздневечерний.Врезаемся в него, не зная, что нас ждетЗа каждым поворотом чудо.Сейчас нам преградит дорогу небосводС вопросом: — Вы откуда?А я подумаю, что эта колеяБесплотней воздуха и влаги:Она низринута с горы сверхбытияВ болота и овраги.
1988
ИРИСЫДеревня длится над оврагом,Нет на пути помех,Но вверх взбираюсь тихим шагом,Мешает рыхлый снег.Зимою жителей немного,Стучишь — безмолвен дом,И даже ирисы Ван ГогаЗамерзли над прудом.А летом долго не темнело,Все пело допоздна,Все зеленело, все звенело,Пьянело без вина.Вновь будет зимняя дорога,Но в снежной тишинеВсе ж будут ирисы Ван ГогаЦвести на полотне.
1988
“Шумит река, в ее одноголосье…”
1988
СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.ГумилевСтены Нового ИерусалимаНе дворцы и скипетры царей,Не холопье золото ливрей,Не музейных теток разговоры,Не церквей замшелые подпоры,Не развалины монастырей,А лесов зеленые соборы,А за проволокою просторыКонцентрационных лагерей,Никому не слышные укорыИ ночные слезы матерей.
1988
В КОВЧЕГЕПросило чье-то жалостное сердце,Чтобы впустили и меня в ковчег.Когда захлопнулась за мною дверцаИ мы устраивались на ночлег,Забыл я, кто я: отпрыск иноверцаИль всем знакомый здешний человек?Лицо мне щекотало тело львицы,Я разглядеть не мог других людей.Свистя, вертелись надо мною птицы,То черный дрозд, то серый соловей.Я понимал, что нет воде границыИ что потоп есть Дождь и вождь Дождей.Я также понимал, что наши душиОстались там, в пространстве мировом,Что нам теперь уже не надо суши,Что радость есть в движенье круговом,А за бортом вода все глуше, глуше,Все медленней, но мы плывем, плывем…
1988
“В слишком кратких сообщеньях ТАССа…”
1988
“Устал я от речей…”
1988
ВОСПОМИНАНИЕРайский сад не вспоминает,Просто дышит и поет,Будущего он не знает,Прошлого не сознает,И лишь наша жизнь земнаяДумает о неземном,И, быть может, больше раяПамять смутная о нем.
1988
КАВКАЗЯ видел облака папахНа головах вершин,Где воздух кизяком пропах,А родником — кувшин.Я видел сакли без людей,Людей в чужом жилье,И мне уже немного днейОсталось на земле.Но преступление и ложь,Я видел, входят в мирС той легкостью, с какою ножВ овечий входит сыр.
1988
МАЙСКАЯ НОЧЬ В ЛЕСУКакая ночь в лесу настала,Какой фонарь луна зажгла,Иль это живопись Шагала —Таинственная каббала?А что творится с той полянкой,Где контур сросшихся берез, —Как будто пред самаритянкойСклонился с просьбою Христос.О как понять мне эти знаки,И огласовки, и цифирь,Когда в душистом полумракеЛикует птичий богатырь.Он маленький, почти бесцветный,И не блестящ его полет,Но гениально неприметный,Он так поет, он так поет…
1988
ИСТОРИКБумаг сказитель не читает,Не ищет он черновиков,Он с былью небыль сочетаетИ с путаницею веков.Поет он о событьях бранных,И под рукой дрожит струна…А ты трудись в тиши, в спецхранах,Вникай пытливо в письмена,И как бы ни был опыт горек,Не смей в молчанье каменеть:Мы слушаем тебя, историк,Чтоб знать, что с нами будет впредь.
1988
ЗАМЕТКИ О ПРОЗЕКак юности луна двурогая,Как золотой закат Подстепья,Мне Бунина сияет строгоеСловесное великолепье.Как жажда дня неутоленного,Как сплав пожара и тумана,Искрясь, восходит речь ПлатоноваНа Божий свет из котлована.Как боль, что всею сутью познана,Как миг предсмертный в душегубке,Приказывает слово ГроссманаТворить не рифмы, а поступки,Как будто кедрача упрямого,Вечнозеленое, живоеМне слово видится Шаламова —Над снегом вздыбленная хвоя.
1988
“Бык сотворен для пашни…”
1988
НЕОПАЛИМОВСКАЯ БЫЛЬКак с Плющихи свернешь, — в переулке,Словно в старой шкатулке,Три монахини шьют покрывалаВ коммуналке подвала.На себе-то одежа плохая,На трубе-то другая.Так трудились они для артелиИ церковное пели.Ладно-хорошо.С бельэтажа снесешь им, вздыхая,Колбасы, пачку чая,В самовар огонечку прибавят,Чашки-блюдца расставят,Дуют-пьют, дуют-пьют, все из блюдца,И чудесно смеются:”С полтора понедельника, малость,Доживать нам осталось.Скоро Пасха-то. — Правильно, Глаша,Скоро ихня да наша”.Ладно-хорошо.Мальчик жил у нас, был пионером,А отец — инженером.Мягкий, робкий, пригожий при этом,Хоть немного с приветом:Знать, недуг испытал он тяжелыйВ раннем детстве, до школы.Он в метро до Дзержинской добралсяИ попасть постарался,Доложил: “Я хочу, чтоб вы знали:Три монашки в подвалеРаспевают, молитвы читаютИ о Боге болтают”.А начальник: “Фамилия? Клячин?Хитрый враг будет схвачен!Подрастешь — вот и примем в чекисты,Да получше учись ты”.Трех, за то что терпели и пели,Взяли ночью, в апреле.Три души, отдохнув, улетелиК солнцу вербной недели…Для меня, вероятно, у БогаДней осталось немного.Вот и выберу я самый тихий,Добреду до Плющихи.Я сверну в переулок знакомый.Нет соседей. Нет дома.Но стоят предо мною живыеЕвдокия, Мария,Третья, та, что постарше, — Глафира,Да вкусят они мира.Ладно-хорошо.
1988
АНГЕЛ ТРЕТИЙВодопад вопит из раны,Вся река красна у брега,Камни древние багряныВозле мертвого ковчега.Внемля воплям и безмолвью,На распахнутом рассветеНад страною чашу с кровьюОпрокинул ангел третий.
1989
БЕГСТВО ИЗ ОДЕССЫВ нем вспыхнул снова дух бродяжеский,Когда в сумятице ночной,Взяв саквояж, спешил по КняжескойВдвоем с невенчанной женой.Обезображена, поругана,Чужой становится земля,А там, внизу, дрожат испуганноОгни домов и корабля.Еще друзья не фарисействуют,Но пролагается черта,Чека пока еще не действуетУ Сабанеева моста.И замечает глаз приметливыйДымок, гонимый ветром с крыш,И знает: будут неприветливыСтамбул, София и Париж.Нельзя обдумывать заранееСобытья предстоящих лет,Но озарит его в изгнанииДороги русской скорбный свет.
1989
1919Разбит наш город на две части,На Дерибасовской патруль,У Дуварджоглу пахнут сластиИ нервничают обе власти.Мне восемь лет. Горит июль.Еще прекрасен этот городИ нежно светится собор,Но будет холод, будет голод,И ангелам наперекорМир детства будет перемолот.
1989
В САМАРКАНДЕГотовлю свое издельеВо всей восточной красе,Пишу в Самарканде в кельеСтаринного медресе.Художница-ленинградкаЗа толстой стеной живет,И тень огонька лампадкаБросает на старый киот.Отца единого дети,Свеченье видим одно,И голуби на минаретеОб этом знают давно.
1989
ДУБСредь осени золотоцветной,Как шкурка молодой лисы, —Стоит, как муж ветхозаветный,Дуб нестареющей красы.Ему не надобно движенья, —Он движется в себе самом,Лишь углубляя постиженьеТого, что движется кругом.И он молчит. Его молчаньеНужней, прочнее тех словес,Что в нашем долгом одичаньеУтратили свой блеск и вес.Принять бы восприятьем дубаДень, час, мгновенье в сентябре,Но вечности касаюсь грубо,Притронувшись к его коре.