Ага. Именно это я и люблю… Клево делать невозможное, выходить как проигравший. Стресс меня только заводит. Я не мог бы… Я не побил первый раз Фрэзера, я не побил первый раз Нортона. Мне надо бить животное. Тогда я слишком расслабился, так продолжаться не могло. А надо поддерживать настрой, думать, что бы еще такого совершить, чье бы еще мнение опровергнуть.
Да, кстати, а как ты вообще оказался в ситуации, когда, выходя против Леона, ты так много терял и так мало приобретал?
Как я попал куда?
Ты попал в безнадежную ситуацию. Ты же выигрывал чуть, а проигрывал чертовски много. Она показалась мне стратегически неудачной…
Такова жизнь. Так было с тех пор, как я завоевал корону. Выходя против Багнера, я ничего не выигрывал, выходя против Жан-Пьера Купмана – тоже. Я ничего не выигрывал, боксируя с уймой людей.
Но чертовски выиграешь в следующий раз, в реванше против Леона. Тут тот еще будет стресс.
Ага! Я люблю стресс, мне нужен стресс. Мир любит… люди любят, когда им показывают чудеса. Им надо видеть. Люди любят, когда побеждают неудачники. Люди любят, когда у них на глазах творится история.
Сырые яйца и пиво в люксе высшего эшелона… Море шума и насилия… Жутковатое песнопение во всю глотку… Финальный гонг
«Эрнест Хемингуэй всегда говорил мне одну вещь: вредно лично знать выступающего бойца и интересоваться его карьерой. Рано или поздно он получит травму на ринге или его побьют, и, если это друг, смотреть будет почти невыносимо».
Джордж Плимптон. Застекленная витрина
Ну… я недоумевал, почему Джордж так и не объявился в Лас-Вегасе. Мухаммед Али дружил и с Норманом Мейлером тоже, и с Баддом Шулбергом, и с большинством пишущих о боксе крупных журналистов, – все бой со Спинксом пропустили. Я был настолько вздрючен от ужаса, что придется провести две недели в здешнем «Хилтоне», что не мог воспринимать ничего серьезнее страха, голода и дневного телевидения и не осознавал собственной бестактности.
Поначалу я решил, что совершил какой-то колоссальный промах. Сибил Арум пыталась меня успокоить, но остальные твердили, что у меня паранойя. Один бесконечный день за другим я заходил в штаб-квартиру «высшего эшелона» в директорском люксе на пятом этаже и как можно небрежнее спрашивал, не приехали ли еще Джордж или Норман. Отвечали мне всегда одинаково.
А может, я просто перебарщивал, компенсируя позорный малярийный срыв в Заире, когда приехал на две недели раньше всех, кроме Арума и Леона.
Через неделю такого подозрительного одиночества в роли «закулисного журналиста» я начал выдавать себя за типичного бармена «высшего эшелона». Ситуация вызывала у меня серьезную паранойю. Что не так? Мне не давали покоя сомнения. Я ошибся с отелем? Может, серьезные люди остановились в «Аладдине» или в «Цезарь Паласе», где все и происходит?
Или, может, я слишком старался, делал что-то противоестественное? Например, просыпался в десять утра, чтобы пойти на ежедневные пиар-совещания в директорском люксе Арума, писал объемистые заметки о таких проблемах, как загадочный отказ претендента на титул чемпиона в «весе пера» из Ганы надеть перчатки «Эверласт» на бой с Дэнни Лопесом, или о том, следует ли брать один доллар или два со зрителей, желающих присутствовать на ежедневных тренировках Али, – когда и если Али вообще являлся на тренировки. По слухам из спортзала «Данди» в Майами, он не воспринял вызов всерьез и – что ухудшало ситуацию – отказывался разговаривать с кем-либо, кроме жены.
Немалая проблема заключалась еще и в общем настрое крупной спортивной прессы по стране, варьировавшемся от пустой апатии до откровенных насмешек. Из всех специализирующихся на боксе журналистов, на чьи ежедневные писульки можно было рассчитывать, присутствовали только местные. Например, Томми Лопес из Review Journal или Майк Марли из Las Vegas Sun. Мне это было на руку, ведь про «закулисные игры» они знали гораздо больше меня и основательно меня просветили относительно технических аспектов бокса, о которых я даже не подозревал. Но нью-йоркские СМИ по-прежнему отмахивались от матча как фарса или мошенничества или, может, даже договорного боя, как намекнул позднее разочарованный претендент Кен Нортон. По мере того как в прессе Леона все чаще шутливо обзывали «лодырем месяца», настроение Арума все больше портилось. Арум был шокирован и искренне возмущен, когда перед боем освещение в прессе иссякло до одноразовой остроты про «таинственный матч между бойцом, который не хочет говорить, и бойцом, который не может».
Время от времени в люкс забредал Спинке и, казалось, совершенно не замечал ничего, что кто-либо, включая меня, говорил о матче. Его даже не встревожило, когда в Лас-Вегас приехала его мать и первому же встречному репортеру заявила, мол, на ее взгляд, это «позор», что ее сына «побьют по телику», лишь бы «бизнесменишки из Нью-Йорка» заработали кучу денег.
Леона Спинкса никакие опасения не мучили. Мозги у него работают довольно прямолинейно, и чем больше я видел его в Лас-Вегасе, тем больше убеждался, что мысль о том, что в бою за титул мирового чемпиона в тяжелом весе ему придется сражаться с идолом его детства, решительно его не волновала, выиграет он или нет.
– Конечно, он величайший, – говорил Леон немногим репортерам, умудрившимся разыскать его и спросить, что он думает об Али, – но рано или поздно ему ведь придется дать слабину, так?
С прессой он обходился вежливо, но было очевидно, что вопросы его решительно не интересуют – а собственные ответы и того меньше, от чего он отмахивался так же небрежно, как разбивал два сырых яйца в каждый бокал пива, который пил во время интервью.
Не интересовали его и отчаянные потуги Арума поднять перед матчем шум в прессе.
* * *
Любой сколько-нибудь вменяемый кандидат в президенты, рок-звезда или пиарщик чемпионата по боксу, скорее всего, уволит высокопоставленного советника, который устроил, чтобы он с женой провел две недели в маленькой спальне, смежной с комнатой, которая одновременно служит баром, штаб-квартирой и базой всех серьезных операций. А ведь именно это выкинул в Лас-Вегасе Арнум, и его выходка настолько не укладывалась в поведение человека, имеющего отношение к большим Деньгам, Власти и Связям, что у меня зародились нехорошие подозрения. Мы с Бобом достаточно долго дружили-, чтобы я более-менее понимал: он не безнадежный тупица и не сумасшедший. Но у меня много странных друзей, и я до сих пор, невзирая на несколько вопиющих исключений в сфере южной политики и чернокожих наркодельцов в комбинезонах «Айрон бой», на девяносто восемь процентов доверяю своей интуиции, и пока Арнум не выкинет чего-то такого со мной, буду называть его другом и относиться к нему как прежде.
С этим покончили, и давайте вернемся к путаной саге и моим ощущениям в Лас-Вегасе. Приближался день боя, и у меня все больше сомнений возникало и относительно моего одиночества, и того, что оно могло бы значить, да и относительно моего понимания профессионального бокса как спорта или бизнеса в целом. В огромном «Хилтоне» Вегаса я чувствовал себя в полной изоляции, даже лучшие друзья начали снисходительно хмыкать на мои телефонные жалобы, дескать, мне адски трудно поставить на Леона Спинкса десять или даже восемь к одному, – вот тут я испытал несколько нервных минут, недоумевая, может, я и впрямь сошел с ума, как все о том свидетельствует.
Книгу Плимптона я прочел лишь много позже, и именно из нее узнал, что был единственным писателем Америки настолько бессердечным, чтобы приехать в Лас-Вегас посмотреть, как побьют Мухаммеда Али.
Кем бы или чем бы я ни был, но только не другом Чемпу. Отчасти верно: ведь я не только явился на матч, но так глубоко увяз в зыбучих песках предательства, что даже поставил против него.
Десять к одному.
Запомним эти цифры, они важны и потому, что разница между десятью и пятью – это зачастую разница между другом и врагом.
Когда в Вегасе зазвонил гонг к началу пятнадцатого раунда, Леон Спинке устал и выдохся настолько, что следующие три минуты едва держался на ногах. Минимум двадцать раз посмотрев бой в записи, я теперь считаю, что даже чемпион мира в легком весе Роберто Дюран положил бы Леона одной быстрой и яростной комбинацией: обманный маневр, целящий в глаза, чтобы заставить поднять руки к лицу, а после врезать под сердце правым апперкотом, потом еще левый в живот, чтобы голова качнулась вперед, став мишенью, на которую придется удар, пусть ослабевшей, но еще убийственной правой Али с расстояния двадцати или двадцати одного дюйма…