Детский хохот, галдеж… Белинина присела за кровать и нервно заплакала.
— Ах ты, актриса, — посветлела всегда серьезная Сторчакова, удивляясь изобретательности младшей подруги.
— Белинину одевать всем по очереди! — проорал Никитин, выбегая в дверь, за которой девчонки все еще смеялись и визжали.
Начался новый день. Производственники первой смены спешили переодеться в спецовки, школьники первой смены готовили тетради и учебники. Я бродил по коридору, легко скользя новыми подошвами по плиткам пола, читал стенгазету.
— Ты что здесь делаешь? — Спокойный, но неожиданный голос. Обернувшись, я увидел Никитина. — Пойдем к Тимофею Денисовичу Татаринову. Он проверит твою грамоту.
— Какую грамоту? — не понял я.
— Ну, как еще сказать — твои знания по арифметике, русскому, украинскому, по политике. У нас все учатся.
В Тихом клубе, куда привел Никитин, нас встретил невысокого росточка учитель, приветливо заговорил:
— Иди, иди, голубе сизокрылый, чи не довго ты блукав. — Здесь были еще две молодые женщины, просто, но аккуратно одетые. — Екатерина Григорьевна, пожалуйста, небольшой диктант.
— Здравствуй, садись вот здесь, — учительница указала на стул у журнального столика. — Писать умеешь?
— Пишу, как учил отец.
— И грамматику знаешь?
— Знаю. Из книг переписывал.
— Ну, хорошо. Почитай громко вот эту страничку. — На столик положила томик Пушкина. Читал я с выражением, помня, как строго смотрел на меня отец, услышав ошибку. Когда потерял зрение, он особенно нуждался моей помощи, и по вечерам, при керосиновой лампе, я своим чтением отвлекал его от большого горя.
— Неплохо, довольно. А теперь попиши. — Она диктовала медленно, выразительно, похаживая вокруг стола. Я старательно выводил буквы, склонив голову на плечо и от на¬пряжения сгорбившись.
— Сидеть нужно прямо, не ежиться, она мягко отвели мою голову, разбирая каракули. — Со знаками препинания пока неладно. Пиши внимательнее и чище, чтобы перо не брызгало.
От Екатерины Григорьевны я поступил к Лидии Федоровне. Она спрашивала по географии. Я бойко называл столицы государств, главные реки, горные вершины, но, когда подвела к карте на стене, чтобы я показал столицу Чехословакии, мой палец заблудился где-то у Северного полюса. Она достала с полки книгу, большую и толстую, дала мне в руки. Это был географический атлас в потертой обложке, который я прижал к себе, как спасительное лекарство.
— Кроме учебника по географии, воспользуйся этим атласом, ты все там найдешь… и Прагу.
Заключил экзамен Тимофей Денисович. Несколько вопросов по таблице умножения, дробям простым и десятичным. С пропорциями перешли на бумагу, решил несколько задач на проценты. В этой науке я оказался увереннее, чем географии стало легче, я успокоился, и вдруг:
— Про Чемберлена слыхал?
— Чемберлена? И слыхал и видал!
— Где же ты его видел? — поднял брови Тимофей Денисович.
— На Павловской площади. Его несли на палке и дергали за нитку. Он дрыгал ногами и отворачивался.
— Г-м, чего же отворачивался?
— Потому как капиталист и пьет кровь рабочих!
— Ну, добре. А что такое брак, скажем, на заводе?
Я хорошо знал это слово, его часто употреблял отец. Вечерами дома, при слабом освещении насекая напильники, он боялся испортить работу. «Испорчу — забракуют, сынок», — говорил он устало.
— Брак, это когда портят и не получают денег, — ответил я, ожидая следующего вопроса. Вопросов больше не было.
— Сегодня гуляй, знакомься с коммуной, а завтра, голубе, за книжки, тетрадки и в пятый класс, — заключил Тимофей Денисович.
— В пятый! Вот это здорово! — я чувствовал, что в моей жизни произошло что-то важное. Буду учиться и работать! Чья-то сильная рука подняла за ворот, как и многих других, спасла от грязи, холода, голода, пинков, оскорблений, вынужденного воровства и перенесла сюда, под надежную крышу дворца. Здесь много ребят. Они разные: добрые и насмешливые, открытые и замкнутые, развязные и проворные, сильные и слабые, веселые и поникшие — все вместе живут, что-то делают по законам, создаваемым с их участием, выступают на собраниях, принимают и отвергают, встречая на своем пути бури и затишья. Разные судьбы в единой, новой семье.
Выхожу во двор без пальто и шапки, а вдогонку голос дневального:
— Одевайся, пацан, на дворе холодно, а ты слабак.
— Я — слабак?
— Факт, и не спорься!
Пришлось надеть свою пушистую шинель и шапку. Одевшись, почувствовал тепло снаружи и внутри. Все во мне пело, окрыляли радужные надежды свершить большое, невиданное. С удивительным прозрением, с осязаемой ясностью я понял, что теперь у меня есть настоящий дом — наш дом.