Дженна затаила дыхание.
— Но дело в том, что у меня недостаточно информации для какого-либо ответа.
— Значит, ты над этим раздумываешь? — с надеждой спросила она.
— Ну, не так чтобы очень. Все это дело мне по-прежнему представляется полным абсурдом.
Она вспомнила некоторые истории, связанные с ним, слухи о которых достигли Род-Айленда, и возразила:
— Можно подумать, ты никогда не совершаешь ничего абсурдного.
— Не абсурдного, а рискованного, — поправил он. — И то лишь после того, как всесторонне все обдумаю и изучу.
«Но он не отказал!»
— Я тоже тщательно обдумала свою идею. Вот спроси меня обо всем, что тебя беспокоит. Я отвечу на все вопросы.
— Мне интересно получше узнать тебя и понять, почему ты так хочешь ребенка.
— Просто потому, что хочу иметь ребенка.
— Но зачем?
Дженна растерялась. Ей казалось, что это так понятно и очевидно.
Видимо, Спенсер воспринял ее молчание как недовольство его вопросом, потому что сказал:
— Я имею право знать это. Ведь ты предполагаешь стать матерью моего ребенка и самостоятельно его воспитывать, верно? Значит, моя роль ограничится только предоставлением спермы, а тебе предстоит растить его и заботиться о нем всю жизнь. Если у тебя это навязчивая идея, это может пагубно отразиться на ребенке. Мне не хотелось бы принимать участие в зачатии ребенка, которого будет воспитывать одержимая женщина.
— Я вовсе не одержимая. И никогда таковой не была. — Возможно, волевой, упрямой, решительной или настойчивой, но только не одержимой.
— Тогда растолкуй мне, почему тебе так нужен ребенок.
Она уселась поудобнее, прислонившись к изголовью кровати, и крепче прижала трубку к уху.
— Ну?
— Я стараюсь привести в порядок свои мысли. Я давно уже мечтаю о ребенке, и у меня для этого много причин. Тебе удобно сидеть? Это займет некоторое время.
— Приведение твоих мыслей в порядок?
— Нет, объяснение.
— Не беспокойся, мне удобно.
— Ты у себя в комнате? — Она помнила его большую комнату на первом этаже в доме Смитов, обшитую панелями красного дерева, с множеством картин между полками с книгами, со столом, заставленным электронной аппаратурой, — типично мужское логово.
— Нет, в спальне.
Это совсем другое дело. Ей было труднее представить в ней Спенсера. Его спальня оставалась такой, какой была в год окончания колледжа: на стенах постеры и флаги, на полках спортивные кубки. Это была комната мальчика, но Спенсер был уже далеко не мальчик. Ему исполнился сорок один год; лицо его украшал шрам, свидетельствующий об опасностях, с которыми ему приходилось сталкиваться, а сильное мускулистое тело — о привычке к серьезным испытаниям.
— Ничего не хочешь сказать по этому поводу?
— Нет.
— Может, описать мою одежду?
— Спасибо, не надо.
— Это хорошо, потому что мне, пожалуй, нечего описывать.
Он проверяет ее, поняла она. Хочет понять, раздражительна ли она.
— Ты хочешь сказать, что на тебе ничего нет? — небрежно уточнила она. — А тебе не холодно? — Потому что ее щекам было жарко.
— А тебе? — вкрадчиво спросил он.
— Я одета.
— Это в два часа ночи?
— Я имею в виду ночную рубашку. Я быстро зябну.
— Значит, тебе нужен мужчина, уж он бы тебя согрел.
Она оскорбилась бы, если бы не была так уверена в своих чувствах.
— У меня есть стеганое пуховое покрывало. Я натягиваю его на себя, когда замерзаю, и сбрасываю, если мне становится жарко. Я бросаю на него фен, оставляю кипы книг, встаю на него ногами, чтобы стереть пыль с вентилятора на потолке. Словом, подвергаю его всяческим испытаниям, но оно никогда не жалуется. Оно куда более добродушное и совсем нетребовательное, чего нельзя сказать о любом мужчине на свете.
Спенсер помолчал и серьезно заметил:
— У ребенка может начаться рвота, и он запачкает все твое покрывало. Если у него поднимется температура, тебе придется ухаживать за ним всю ночь, а утром несколько часов сидеть в очереди к доктору. Он будет плакать каждый раз, когда ты захочешь уложить его в кроватку. Как ты будешь себя чувствовать?
— Очень плохо, если ребенок заболеет. Буду чувствовать себя беспомощной, если не буду знать, что делать, и если придется ждать, пока выяснится, не вирусное ли это заболевание. И конечно, буду носить бедняжку на руках, если от этого ему станет легче.
— И все-таки, зачем тебе ребенок? — вернулся он к первоначальному вопросу. — У тебя вся жизнь расписана по часам, ребенок сразу нарушит этот порядок, и это будет длиться целых восемнадцать лет. Ты об этом подумала?
— Подумала.
— И все равно настаиваешь на своем, да?
— Да.
— Так почему же?
Он говорил так, будто действительно никак не может понять, почему она сознательно хочет превратить свою жизнь в хаос. И, похоже, доискивался причины, по которой он согласился бы стать отцом ее ребенка.
После короткой паузы она сказала:
— Наверное, это будет понятнее, если начать издалека. — Она остановила взгляд на фотографии в рамке, стоящей на туалетном столике. Улыбающиеся лица заставили больно сжаться ее сердце. — Восемь лет назад мои родители погибли в авиакатастрофе. Мне было тогда двадцать семь, и в последующие три года у меня было столько дел и забот, что я не задумывалась о будущем. А потом мне исполнилось тридцать. Корпорация процветала, я уже могла не беспокоиться за ее будущее. И у меня появилось свободное время, когда я стала размышлять о смерти моих родителей и о том, что и сама я смертна. И вдруг я осознала, что имя Маккью умрет вместе со мной. — Так уж сложилась судьба, что в их роду семьи всегда имели единственного ребенка. — Я последняя, кто остался из нашего рода. И если я умру, наша фирма будет продана. Ее некому передать в наследство, и сознавать это очень грустно.
— Но, может, твой ребенок не захочет заниматься фирмой.
— Верно, но по меньшей мере этот ребенок имел бы от нее доход, который позволил бы ему заняться тем, что ему интересно. Эта мысль меня порадовала, я не хочу, чтобы со мной прекратился наш род.
Помолчав, он сказал:
— Ладно, это объяснение принято. Для начала.
— Но это все! Я уже не могла отделаться от мысли о ребенке. Сначала я думала только о продлении нашего рода, а потом пошли уже соображения более конкретные.
Она машинально распустила волосы, собранные в хвост, как делала всегда, когда о чем-то размышляла или нервничала.
— Я слушаю, — напомнил о себе Спенсер.
— Да-да. Просто это уже труднее объяснить.
— А ты не спеши, подумай.
Она глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Разговор на интимные темы всегда ее смущал, тем более, сейчас, когда она словно видела его, лежащего в кровати обнаженным.
Я стала думать о своем теле. Ведь я создана определенным образом для определенных целей, но не выполнила свое предназначение.
— Что ты хочешь сказать?
Она прикрыла глаза. А потом открыла их и устремила взгляд на фигурку, вырезанную из дерева, приобретенную на Багамах несколько лет назад. Она напоминала о море, солнце и песке, это отвлекло ее воображение от Спенсера.
— Что я создана для зачатия, вынашивания и вскармливания ребенка. Но я этого не сделала. Тебе не кажется, что это пустое расточительство природных сил?
— Это зависит от того, что еще ты делаешь со своим телом. Дети не единственные его пользователи. Есть еще и мужчины.
У нее по спине пробежала дрожь.
— О чем ты?
— Ну, твой организм вырабатывает гормоны, которые делают тебя отличной хотя бы от меня. Они определяют твой внешний вид, запах и реакцию на меня как на мужчину.
Она не стала углубляться в эту опасную тему:
— Понятно. Ну а я думала о своем теле в связи с ребенком и поняла, что не выполняю свое природное предназначение.
— Наверняка то же самое можно сказать о тебе и в отношении мужчин.