Я также выяснил, что своим успехом в борьбе за власть после свержения царя в феврале 1917 г. партия была обязана, в важнейших отношениях, своей организационной гибкости, открытости и умению чутко реагировать на народные чаяния, а также налаженным и заботливо поддерживаемым обширным связям с фабричными рабочими, солдатами Петроградского гарнизона и моряками Балтийского флота. В результате я пришел к выводу, что Октябрьская революция в Петрограде была в меньшей степени военной операцией, а в большей — объективным и постепенным процессом, корни которого крылись в массовой политической культуре, повсеместном разочаровании итогами Февральской революции и, в этом контексте, в магнетической притягательности большевистских обещаний немедленного мира, хлеба, земли для крестьян и подлинно народной демократии, осуществляемой через многопартийные Советы.
Эта интерпретация, однако, вызывала не меньше вопросов, чем давала ответов. Ведь если успех партии большевиков в 1917 г., по крайней мере, отчасти объяснялся ее открытостью, относительно демократическим и децентрализованным характером и стилем руководства, что казалось очевидным, то как тогда объяснить, что она очень скоро превратилась в одну из самых жестко централизованных и авторитарных политических организаций в новейшей истории? Далее, если Советы в 1917 г. были подлинно демократическими, хотя и недостаточно развитыми органами народного самоуправления, что также следовало из моих работ, как случилось, что независимость Советов и других массовых организаций была так быстро уничтожена? И самое, наверное, существенное: если целью многих из тех представителей социальных низов Петрограда, которые были недовольны Временным правительством и возглавили борьбу за его свержение, чем облегчили большевикам захват власти, было создание эгалитарного общества и многопартийной политической системы, основанной на социалистической демократии, и эту цель разделяли многие влиятельные большевики, что также показало мое исследование, то как объяснить ту стремительность, с которой эти идеалы были свернуты, и прочно утвердился большевистский авторитаризм?
Таковы ключевые вопросы, поиск ответов на которые лег в основу данной книги. Работа над ней заняла у меня необычайно длительное время — отчасти, как ни странно, благодаря культурной либерализации, начатой Михаилом Горбачевым. Еще в начале 1980-х годов я много работал в библиотеках Ленинграда и Москвы и собрал значительный необходимый материал по данной теме. Более того, я даже приступил — задолго до прихода к власти Горбачева и краха СССР — к написанию основных глав этой книги, однако был не удовлетворен результатом. Особенно это касалось периода после закрытия многих небольшевистских газет в первой половине 1918 г., что оставило меня без одного из главных источников. Кроме того, даже тот ограниченный спектр опубликованных документов, касающихся событий, учреждений, различных социальных групп, а также политических фигур и партий (особенно Петроградской организации партии большевиков), который был незаменим для моей работы по 1917 году, за 1918 год просто отсутствовал. Короче говоря, для завершения работы мне был необходим доступ в советские государственные и партийные архивы, в то время еще наглухо закрытые.
Первый серьезный знак неминуемых перемен, которые сулила мне как западному историку русской революции и раннего советского периода горбачевская либерализация, последовал в 1989 г., когда моя книга «Большевики приходят к власти» стала первым западным исследованием о революции, опубликованным в Советском Союзе. Я вспоминаю презентацию моей книги в конференц-зале издательства «Прогресс» в Москве как одно из самых радостных событий в своей жизни. И, тем не менее, даже после публикации в Советском Союзе вероятность того, что «буржуазному фальсификатору» вроде меня может вскоре представиться возможность поработать в советских исторических архивах, казалась фантастикой.
Все внезапно изменилось в июне 1991 г., когда я приехал в Россию, чтобы еще немножко покопаться в московских и ленинградских библиотеках. Опираясь на поддержку советских коллег, я сделал запрос и, к моему великому изумлению, получил разрешение поработать в правительственном и партийном архивах в Москве, а чуть позже и в Ленинграде. И хотя сразу было ясно, что часть материалов, представляющих огромный интерес для меня, остается недоступной по причине засекреченности, отныне моя потенциальная источниковая база расширилась безмерно. Более того, она выросла еще больше в 1993 г., когда я впервые получил доступ в архив бывшего КГБ, и продолжала разрастаться в течение 1990-х годов, по мере постепенного рассекречивания архивных документов. В этом заключался положительный аспект. Отрицательный же заключался в том, что практически я был вынужден начать мое исследование заново.