Я ощупывал полированные клыки грифона, совал ему в пасть руку и зорко следил за каждым его движением. Что могло случиться? Конечно, ничего. И я понимал, что ничего, но все-таки, убирая руку из пасти, я всегда чувствовал, что благополучно ушел от опасности и возвращаюсь в привычный мир, где неживое никогда не становится живым.
Однако в этот апрельский день, под звездой, сиявшей в лучах утреннего солнца, произошло то, что должно было произойти уже давным-давно: пасть грифона дрогнула, и клык его, скользнув по человеческой руке, оставил на ней синюю царапину. Проступила кровь — цепью алых икринок. Зализывая рану, я думал о мире, черном и полированном, как тела-грифонов, а вверху, над головой, клубились желтые пески и дремали под солнцем Африки желтые львы.
Мне захотелось в Африку, мне мучительно захотелось в Африку — удивительную страну, где все — и пески, и львы, и солнце — желтого цвета.
Позванивали колокольчики, уныло, монотонно, навевая сон, желтый верблюд шершавым языком своим нежно лизал мою руку, и вдруг я понял, что это не верблюд, и вздрогнул — портфель упал наземь, я поднял его и тщательно обтер рукавом.
Отойдя на несколько шагов, я бросил в грифона ком влажной земли. Земля залепила грифону левый глаз, и я рассмеялся, до того это было смешно: крылатый лев, залепленный обыкновенной грязью.
Грифон, залепленный грязью, не мог быть ни из черного полированного мира, ни из Африки, где все желтого цвета.
В школу надо было идти направо. Я свернул налево, в переулок, — здесь, на углу Базарного переулка и Базарной улицы, артель «Прогресс» держала за сеточной дверью свой кондитерский цех — двое рабочих в клеенчатых фартуках и огромные столы, крытые жестью. Засучив рукава, рабочие яростно замешивали барбарисовое тесто и пели бестолковую песню:
— Ай, зачем мне ваш ирис? Мне не надо ваш ирис.
— Ей не надо наш ирис. Ну, а барба-барбарис?
Пропустив тесто через машинку, они отсекали метровую свечу барбариса и, тряся запрокинутыми головами, выпевали одним голосом:
Ой, ей надо барбарис, Вот такой барбарис.
Разрубив надвое барбарисовую свечу, рабочий отдавал половину мне и, подмигивая, спрашивал:
— Боря, каждому надо барбарис? А?
Он хорошо знал, что я не Боря, но всякий раз он называл меня то Борей, то Леней, Жорой или Петей и очень удивлялся, когда я напоминал, что меня зовут Гришей, как и его.
— Да, да, — говорил он печально, — теперь я вспомнил, ты прав, Сема.
Я в сотый раз говорил ему, что меня зовут Гришей, а он вдруг начинал возмущаться:
— Как, ты же только что называл себя Мотей. Вот человек — свидетель. Саша, ты свидетель?
— Я свидетель, — говорил дддя Саша.
Мне хотелось изорвать эту сетку, побить их и забросать грязью, как крылатого льва-грифона.
Но что я мог! Досада распирала мою грудь, и тяжелые мальчишеские слезы переполняли сердце, но дядя Гриша просовывал через сетку другую половину барбарисовой свечи и очень сурово предупреждал меня:
— Гриша, только без штук. Ты же свой в доску!
Потом он подымал палец, командовал:
— Ну, Гриша, дай смех! — и я начинал смеяться, хотя изо всех сил старался не смеяться.
Сегодня я был уже не Борей, не Леней, не Петей, сегодня я был Жозиком.
— А-а, Жозик, здоров! Хорошее утро, весна, Жозик.
Замешивая барбарисовое тесто, дядя Гриша напевал какую-то песню, напевал неуверенно, припоминая и перебирая слова. Это была не бестолковая песня об ирисе и барбарисе, это была грустная песня о весне.
— Ты хороший мальчик, Гриша, — сказал вдруг дядя Гриша и запел громко, как пьяный в ночном переулке:
Не плачь, мой друг, Что розы вянут, — Они весною расцветут. А плачь, что годы молодые В обратный путь не повернут.
Закрыв глаза, дядя Гриша разминал тесто. Папироса его с размокшим мундштуком клонилась к подбородку. Подавая ее губами назад, он стряхнул пепел в тесто и, подмигнув, объяснил мне, что пепел — это витамины, что витамины нужны всем, а без витамина люди дохнут, как головастики в пересохшей луже.
Потом он запел про лимончики, которые растут у тети Сони на балкончике, и сказал дяде Саше, что тети Сонины лимончики — это таки вещь.
Я сказал ему, что лимоны растут в теплых странах и не на балконах, а на деревьях. А в Одессу лимоны привозят на пароходах.
Дядя Гриша очень удивился, назвал меня молодцом и подарил кусок теста. Тесто было еще теплое, тягучее и приторно-сладкое.