От неожиданности капитан Никоненко не успел даже сохранить свои успехи в компьютерной памяти и всю дорогу в кабинет к начальству жалел об этом.
Едва переступив порог кабинета, он позвоночником почувствовал, что надвигается шторм с элементами цунами и тайфуна, вернее, уже надвинулся вплотную, можно сказать, накрыл с головой. Начальство устраивало сотрудникам прочистку мозгов.
Как говаривала незабываемая Донна Роза: “У меня сегодня большая стирка. Мне нужно намылить голову своему управляющему”.
На этот раз начальство мылило головы сотрудникам изобретательно и с огоньком. Долго мылило. Тщательно. Старалось изо всех сил. Не иначе ему самому, начальству то есть, с утра тоже хорошенько намылили башку.
Игоря не слишком заботило неудовольствие шефа, потому что он был новый сотрудник. Как выразился тот же шеф, месяц назад принимая его на работу, “молодой”.
“Молодой сотрудник” Никоненко в “органах” проработал уже десять лет и вновь оказался молодым потому, что из райотдела в Сафонове его перевели в Москву, в Главное управление. Повысили то есть. В подмосковном Сафонове Игорь Никоненко родился и вырос, прожил там все свои тридцать четыре года, ушел оттуда в армию, каждый день ездил в Москву в университет, когда из нее вернулся, и там же работал, когда окончил университет.
Теперь он снова ездил — час туда и час обратно, если без “пробок”, — потому что его повысили. Предложили престижную работу. Признали его сыщицкий талант и почти десятилетний опыт. И теперь он снова стал “молодым сотрудником”. Хорошо хоть не вечно молодой, как дедушка Ленин.
Начальство с упоением изобличало подчиненных во всех мыслимых и немыслимых смертных грехах, а капитан Никоненко рисовал в блокноте своего давешнего супермена. Рисовать он не умел, поэтому супермен выходил малость кособоким. Руки у него были длиннее, чем нужно, а ноги, наоборот, слишком короткими, отчего супермен очень напоминал гориллу. Игорь ничего не имел против гориллы, поэтому переделал супермена в гориллу, и рисунок стал совсем ни на что не похож. В смертных грехах, за которые начальство сейчас снимало со всех стружку, Игорь не мог быть повинен, поскольку это были давнишние грехи, и к нему они отношения не имели, но так как все что-то старательно записывали — вот поглядеть бы, что именно! — он тоже делал вид, что записывает.
Может, у них так принято. Так сказать, элемент корпоративной этики. Он пока не слишком в этом разбирался.
Промывание мозгов продолжалось довольно долго и окончилось уже под вечер, когда засинели длинные мартовские сумерки и окна в противоположном крыле стали один за одним загораться желтым учрежденческим светом.
— Что-то сегодня особенно смачно, — высказался Сергей Морозов, когда наконец все вышли из полковничьего кабинета и с облегчением закурили, отчего в коридоре сразу повисло сизое облако, — видать, директива какая-то пришла.
— Может, просто настроение такое, — предположил Игорь, — Или у него это под настроение не бывает?
— Под настроение тоже бывает, — согласился Сергей, — но когда под настроение, то все же не так… Поспокойнее.
— Да какая еще директива! — вмешался Слава Дятлов, с которым Игорь делил кабинет. — Директива все время одна и та же — хреново работаем. Вон хоть кино посмотри! Кто самые большие придурки? Менты! Кто самые оголтелые взяточники? Менты! Сейчас очередного журналиста укокошат по пьяни или из-за бабы, кто будет виноват? Опять менты!
— Это смотря в каком кино, Слава, — сказал Никоненко, рассматривая свою сигарету. Такие разговоры он не любил. — В некоторых фильмах менты очень даже героические. Их в основном по НТВ показывают. Тех, которые героические.
Дятлов переглянулся с Морозовым, как будто Игорь сказал бог знает какую глупость.
Пока еще он не был для них “своим”, поскольку из района перешел к ним совсем недавно, и им нравилось играть в столичных профессионалов, утомленных серостью деревенского мальчонки, выпрыгнувшего из болота прямо на самый верх.
“Верх” от “низа” почти ничем не отличался, кроме жалкого полтинника, добавленного к зарплате, постоянных взбучек нервного начальства, которое тоже существовало под постоянной угрозой взбучек от начальства более высокого, и лишнего часа, потраченного на дорогу от Сафонова до громадного серого здания в самом центре Москвы, в котором и располагалось “райское место”, предмет гордости столичных профессионалов, вроде Дятлова с Морозовым.
Впрочем, что это он к ним прицепился? Через месяц они забудут о том, что Игорь Никоненко когда-то был “чужой”. С кем-то из них он сработается легко и просто, с кем-то не сработается вовсе, и водку они станут пить, и врать друг другу о своих победах, и прикрывать друг другу спины при какой-нибудь, боже сохрани, стрельбе, и когда через год или два в их отделе появится еще какой-нибудь пришелец из района, Игорь Никоненко тоже будет смотреть на него насмешливо и малость свысока.
Закон жизни.
Оставив Дятлова с Морозовым обсуждать свои и чужие проблемы, Игорь вернулся в свой кабинет и первое, о чем тут же вспомнил, был отчет, который он так и не закончил. Кто их выдумал, эти отчеты?! В чем он должен отчитываться, если пока еще ничего не сделал?!
Когда зазвонил телефон, Игорь, подперев рукой щеку, уныло смотрел на тоненькую пластиковую папку, в которой помещался его будущий отчет, и мечтал поехать домой. Интересно, что будет, если он уйдет сегодня пораньше?
— Слушаю, Никоненко, — деловито сказал он в трубку, обрадовавшись возможности еще потянуть с отчетом. Из трубки так заорали, что ему пришлось слегка отодвинуть ее от уха. Он отодвинул и попытался понять, что именно там происходит.
— Паш, — спросил он, наконец сообразив, — Паш, это ты, что ли?
Звонил его друг Павлик Степанов, воротила строительного бизнеса, которого он год назад вызволил из передряги.
Игорь тогда еще работал в Сафонове и имел дело со всякой мелочью, вроде сдернутых шапок, разбитых автомобильных стекол и супружеских потасовок, когда на стройплощадке у Павлика убили человека. А потом еще одного.
Игорь тогда долго валандался с этим делом и в конце концов все понял, нашел убийцу, и выманил его, и приобрел друга, который теперь орал в трубку так, как будто началась война.
— Паш, ты говори спокойнее, — попросил Никоненко, так ничего и не поняв из бизоньего ора, — а не вопи.
Друг Паша, строительный магнат, человек сдержанный, солидный, состоятельный, ответственный и уравновешенный, окончательно утратил всякий контроль над собой.
Сколько можно повторять?! У него сил больше нет! Девочка! Родилась девочка! Слышишь, капитан, твою мать?! Она родилась полчаса назад, и ему сразу дали ее в руки!!! Он держал ее в руках! Свою девочку! Она такая… такая… маленькая такая, и на Ингу похожа ужасно, и у нее волосы, ногти, пальчики — все есть!!! И ее дали ему в руки! И он ее держал! Они рожали десять часов… твою мать! Он думал, что это никогда не кончится. Он думал, что все умрут. Все живы, у них девочка, ее дали ему подержать, и она красавица, и у нее все есть, и она похожа на его жену! Слышишь, капитан?! Они спят сейчас, и он просто вышел из палаты, чтобы позвонить. Он должен был позвонить! Все началось ночью, и вот теперь у него девочка! Ему видно, как они спят. Через стекло.
— Паш, ты домой-то доедешь? — спросил Никоненко, едва-едва выдавив из себя поздравления. Почему-то ему стало так завидно, что он не знал, что именно следует сказать. — Или, может, заехать за тобой?
Заезжать было не нужно, Паша вызвал из офиса водителя с машиной. Он может прислать водителя и за ним, Игорем, чтобы они могли отметить рождение дочери. Чернов уже приезжал, прямо в больницу, но его не пустили. Еще бы его пустили! Не он же отец!
На этом месте строительный магнат совершенно неожиданно зашелся идиотским смехом, и Никоненко со вздохом подумал, что он и в самом деле малость не в себе. Впрочем, Игорь не знал, как должны вести себя мужики, у которых полчаса назад появился ребенок. Вполне возможно, что они и должны быть не в себе, даже скорее всего.
— А с кем у тебя Иван? — спросил он, когда идиотский смех магната перешел в глупое хихиканье.