У Сауда запорхало сердце, загорелось лицо. Он верил в удачу. Бали понравилась забота подростка. Пэтэме, глядевшей через темно-бурую россыпь пушистого хвостика, Сауд казался настоящим ловцом.
Бали отсчитал девятую перекочевку. Этэя прибрала в турсуки четвертую сотню белок, две росомахи, пятнистую рысь. Она придумывала про себя, что выменять на пушнину у русских купцов. Ей хотелось так много купить у них еды, провианта и разных товаров, что не хватало уменья сосчитать, сколько Раулю нужно еще добыть щкурок?
Вчера Рауль лил маленькие, как бусинки, свинцовые пули, насыпал полную сумочку и горсти две положил в таймений мешочек. Должно быть, он не скоро еще пойдет за покрутой? Но как не хочется опоздать! Вдруг разберут у купцов бисер другие? В прошлые годы торговать в деревне ходил Рауль один. На этот раз Этэя от него не отстанет. Подомовничают Бали с Пэтэмой. Надо же самой посмотреть лавку. Что путного может купить мужчина? Наперсток забудет, иголку трехгранку потеряет, соль забудет, о муке не вспомнит.
«Под дырявым покровом не держится тепло, в голове мужчины не гнездует женская забота».
Этэя вздохнула. Она слышала от старух, как весело у купцов покручаться! Мужики пьяны, бабы пьяны!.. Вино, говорят, холодно, а выпьешь, как огонь проглотишь. Везде загорит. Сидишь на земле, а сам качаешься, будто на олене едешь. Встанешь — ноги не идут, чужие. Голова кругом-кругом! Упадешь даже на ровном…
У Этэи узились глаза, казалось, она разглядывала яркую даль. От скрытого волнения горели вершинки ушей. Она хотела тут же расспросить обо всем Бали, но передумала. Лучше послушать Дулькумо. Она — женщина, ее слушать будет не стыдно.
Веселое лицо Этэи вдруг омрачилось. У ней заболел живот. Сходила в лес, лучше не стало… Заболела спина. Потерла кулаком — так же. Вдруг ощутила толчок в животе. Всполошилась. Прикинула в уме свои женские подсчеты. Вздохнула и послала Пэтэму за Дулькумо. Та пришла, пошепталась с Этэей и вышла. Вскоре послышался торопливый стук топора.
— Пэтэма, меня в чуме не будет, ты вари чай, пеки лепешки, — наказывала Этэя. — Скоро вернется с охоты Рауль, накорми его. Ты ведь умеешь делать лепешки?
Этэя тяжело поднялась с места.
— Ты куда? — не понимала ее Пэтэма.
— Недалеко. Дедушка знает куда.
Пэтэма припала к щелке любопытным глазом. Она видела, что Этэя, сгорбясь, пролезла в маленький новый чумок.
— Дедуш… — заикнулась было Пэтэма и смолкла. Она вспомнила, что мать уходила в такой же крошечный чум и вернулась из него с маленькой Курумбук.
Рауль издалека заметил прибыль жилища на стоянке. На плечах у него лежала с большой добычей поняга. Он убил в этот раз сорок одну белку да бойкую ласку. Рауль тихонько прошел мимо нового чумочка. Он слышал, как постанывала и кряхтела Этэя.
— Дедушка, Этэя давно ушла? — спросил он входя.
— Давно.
— Она одна?
— Нет, с Дулькумо. Я недавно слышал их разговор.
— A-а. Будем есть.
Пэтэма приготовила еду. Рауль откусил вязкую, как глина лепешку. Почавкал, улыбнулся стряпне молодой хозяйки.
— Пэтэма, тебе не говорила Этэя, что я люблю поджаренный хлеб?
— Не-ет!
— Вот ты и испекла мягкий. Подсуши его маленько. Вот так! — Рауль разрезал на две половины лепешку и обе половинки поставил на ребрышки перед огнем допекать.
Пэтэму смутила неудача. Она покраснела. В следующий раз она туже намнет тесто, потоньше расшлепает лепешку и подольше подержит ее в горячей золе. Об этом ей рассказывала мать, так же делала и Этэя.
Не долго раздумывал Рауль об Этэе. В чум к ней он не заходил. Зачем мешать важенке, когда она телигся? Подожди, увидишь теленка.
Рауль наелся, привел в порядок ружье, ободрал белку и лег спать.
Бали не спал. Он прислушивался к тому, что делалось в родильном чуме. Он ждал в морозной тишине новый голос. Устал ждать. Прилег, задремал.
— Дедушка… дедушка! — услышал он вдруг полушепот. — Иди к Этэе. Ей худо.
— Эко! — вздохнул Бали. — Ты отведи меня к ней.
Ушли. Дулькумо подправила огонек. Этэя скрючась стонала. Бали склонился, пощупал ее.
— Ты что-то, бабочка, улеглась? — сказал он ласково. — Вставай-ка на колени. Вот так.
— Тяжело…
— Эко, тяжело. Я помогу. Будем вместе. Вдвоем все легко. Поднимайся.
Бали обхватил со спины руками живот. К Этэе возвратились силы. Участились схватки.
— Так, так! Хорошо. Натужайся. Вместе… вместе.
Ладони Бали сползали к пахам, вскидывались и снова тугим обручем двигались в, низ живота.
Рауль проснулся. Видя пустое одеяло старика, вспомнил о жене, забеспокоился. Он торопливо обувался и молча негодовал на длинные обмотные ремни. Раньше он этого не замечал и не пугался в них так, как теперь. Раулю хотелось узнать: что с Этэей? Вдруг открылась дверь, и в чум прополз Бали.
— Что долго? — спросил робко Рауль.
— Куда торопиться? Водой не смоет. Побыл да при-шел. Делай-ка лучше зыбку и бубен.
— Какой бубен?
— Дочери. Родилась шаманка.
Рауль удивленно пялил глаза. Он не понимал того, что ребенок родился в рубашке и по народным приметам должен стать потом великим шаманом.
— У-a!.. Уа-ан!..
— Ого! Как звонко шаманит, — засмеялся весело счастливый отец.
Поводливый перекосил острые уши в сторону незнакомого крика.
Валила пухлая перенова. Отмяк сухой, колючий мороз. Росли на пнях снежные надстрой. Белыми муравейными кучами казался закутанный молодой пихтач. Снежным кочкарником становились заросли голубичника. Под тяжестью кухты согнулся лучками жидкоствольный березняк. В вилках сучьев навивались снежные шары. Грузла в перенову широкая лыжа под тяжестью че-ловек^. Зарывался до полубоков олень в поисках мха. Тепло, но куда тронешься с места по этакой броди? Приходилось пережидать, когда осядет рыхлый снег и уплотнится.
Топко был рад временному распутью. Он может спокойно денек-два полежать, подумать, позевать, поулюлюкать на кэнгипхэвуне. Его не упрекнет за это Дулькумо. Ведь он не виноват в обильной линьке облаков. Не огорчался и Рауль. Сидеть в чуме — не надсадно, глядеть в огонек — не тоскливо; пурхаться в перенове — бессилить себя, увечить лыжи.
Сауда же ничего не держало в жилище. Он каждое утро ходил в тайгу, бродил в ней по рыхлому снегу и все присматривался к лисьим следам. При одной мысли, что в чуме Рауля его могут спросить: «Где прохвастанная лисица?» Сауд стыдливо краснел и задорно прибавлял шагу.
Этэя спрятала обмусленный сосок продолговатой груди и осторожно положила дочь на спинку в новую зыбку. Сквозь дымоход прорвалась крупная снежинка и белой звездочкой упала на маленькое лицо. Этэя, улыбаясь, назвала дочь:
— Либгорик.
Либгорик таращила сквозь узенькие щелочки подслеповатые глаза, кряхтела. У нее кровоточил пупок: Дулькумо плохо перевязала. Но ничего: Этэя знает способ, как заростить его. Она достала из турсука хвост колонка, подпалила с конца его шерсть на углях, обмяла в ладонь смрадную гарь и присыпала ею пупок. Либгорик скосила ротик.
Сауд не зря маял ноги и черпал лыжами снег. У речки Юрунчено в тальцах[42] он заметил выдру. Выдра ушла в воду. Сауд запал в снег и терпеливо ждал появления зверя. Перед закатом на кромке льда появилась усатая голова. Сауд прицелился и с замиранием сердца разбил на бранке пистон. Выдра присела на утиных ногах.
— Уйдет!
Повторная торопливая пуля черкнула в полынье воду. Промах, но выдра не пошевелилась. С тупой губы спелой брусникой на снег капала кровь.
Сауд хотел, не заходя домой, побывать с выдрой в чуме Рауля. Он придумал заделье, но похвастать добычей не удалось: в чуме Рауля все спали, и Сауду поневоле пришлось идти в свое жилище. Вошел. Тишина. На бусом пепле теплились красные угли.
— Мама, ты спишь?
— Нет, — отозвалась Дулькумо, — ждала тебя. Долго ходил где-то?
— Был на Юрунчено. Полдня пролежал там. Прибери-ка выдру.