Дулькумо, не выходя из чума, далеко по голосам узнала всех. По понуканию лошади, свисту и колокольчику не трудно было догадаться о русском. Она ушла из Бедобы, забылась. Зачем же на стойбище к ним едет русский? Что ему надо?
— Этэя… Нет, Дулькумо, — поправился Рауль, — где моя белка? Я в Бедобу пойду. Нас русский ждет.
— Пушнина? Пушнины… нет.
— Как!
— Всю увезли сразу. Турсуки с оленей снял ночью сам Дэколок. Я не нашла их на седлах.
У Рауля остановились мутные без зрачков глаза. Он беспомощно плюнул в огонь. К Дулькумо пристал Топко. Икая, он требовал отдать ему лисицу и выдру, ругался.
— Они тоже там, — побледнела Дулькумо.
— Врешь! Дэколок говорил — нету. Пустые, говорит, турсуки брал. Этот давай! — Топко потянулся к заветному турсучку.
— Уйди! Это — Сауда. — У Дулькумо побелели губы.
— Сауд мой, выдра моя. Все мое. Давай!
Дулькумо показала в ответ указательный палец. Оскорбленный Топко схватил головешку. Рауль расправил ладонь, и ребром, как пальмой, рубнул наотмашь руку Топко. Удар выше локтя разжал мясистый кулак и спас непокорную голову женщины. Топко заплакал. Дулькумо задумалась.
Молодой работник Илька обежал уже все чумы и пришел к Дулькумо. Присел у дверей. На рыженьких усиках блестела отпоть, из-за пазухи шабура[47], надетого поверх полушубка, торчал пучок белок.
— Эй, аши[48]! Это купишь? Давай менять? — он выдернул из рукавицы цветистый гайтан[49], повесил на палец. — Тебе остался. Давай десять белок.
Дулькумо отвернулась.
— Давай пять!
Дулькумо плюнула.
— Не надо?! Эх! — потряс он обрывком медной цепочки. Почистил о шабур. Засмеялся. — Гляди, загорит чум. Давай двадцать белок.
Рауль тяжело посмотрел на небогатого купца, сказал:
— Илька, ступай домой. В Бедобо мой завтра пойдет.
Сегодня Раулю идти никуда не хотелось. Тяжелая голова нуждалась в покое, желудок требовал холодной воды. От слез Топко Рауль закрыл ладонями уши. Хотелось наотмашь рубануть его по хлюпающему горлу, чтобы оборвать плач.
Илька подсадил на сани Чектыму с соболями и повез ее шагом до торной дороги.
— Но, держись, летяга! — оскалился Илька, едва выехали на дорогу.
Жгучий удар по крупу, рывок, и заслепил Чектыму холодный снег. Так быстро на конях ее никто еще не возил. За это не жалко Ильке подарить пучок белки.
Показалась деревня. Передернуты вожжи, и осаженная лошадь с плавного маха перешла в тряскую рысь.
— Баушка, однако, конь. лучше оленя?
— Дорогам конь хорош, — ответила Чектыма. — В тайга олень лучче ходит. На гостинца!
Илья спрятал за шабур третий десяток белок. С худой собакой столько в три дня не добыть. А тут!.. Радость растянула Илюшке рот.
После слов Дулькумо, что в чуме нет больше белки, Рауль походил на измученного оленя, и Бедоба для него стала выжженной голой землей. Зашумело в ушах. Лег, успокоился. Горит в кишках. Вспомнил, как Дулькумо пила с ними. Пила, улыбалась. Ее веселил огонь водки. Утром ее не стало в избе. Не нашел в ограде оленей и догадался, что уехала на Юктукон. Веселились вдвоем с Топко, веселились каменские, Чектыма. Чтоб не забыть угощение русского друга, пока в голове не наступала темнота, Рауль обе ночи и день отчеркивал ножом на ножке стола свои метки. Он делал это для себя и не думал, что у русского есть тоже нож, которым он может тут же нацарапать лишние черточки.
Сегодня Дэколок не дал кончить весело день. Осердился, отобрал вино, кричал какое-то слово — «плуты, плуты». Требовал белки. Лицо его стало синее больной печенки. Когда растолмачили Дэколку, что белка в чуме, он засмеялся, дал коня и послал всех с Илькой на Юктукон за пушниной.
Рауль ехал веселый и даже пел. Ведь он неплохо стрелял, не мало добыл белки. Пушнину в турсуки на Бедошамо укладывала Этэя, Дулькумо вьючила в седла дорогой к Юктукону, на Юктуконе, идя в Бедобу за покрутой, турсуки на оленей вьючил сам. Не виноват же он перед Дэколком, что глупая Дулькумо со всем уловом из деревни аргишила обратно. Приехал по ее следу, да… Рауль проглотил горькую, как еловая сера, слюну, подогнул коленки и забыл вместе с Топко обо всем.
— Это чего? Снег? — Рауль откинул с головы парку.
— Пошел снег, — ответила ему Дулькумо, укладывая в турсук остатки припрятанной на случай белки. — Проследье наше портит. Опять в целое полезем.
— Хе, Дулькумо! Ты мудрена! — перебил ее Рауль. — Белка-то еще есть! А я горевал.
— Таила половину. Велел так делать Бали. Не зря наказывал старик.
Раулю стало все нипочем. Теперь он не станет просить вина, а купит хлеб, порох, подарок Этэе. Он заторопился, разбудил Топко, чтобы тот помог скорее переловить оленей, но Топко не пошел в лес. У него болела рука и не было лыж. Лыжи остались у Дэколка. Он пил с горя кипяток. Дулькумо выхлапывала из седел снег, встряхивала меховые коврики-покрывалы для турсуков.
Рауль привел только пятнадцать оленей. Одной важенки не доискался. Куда-то ушла. Найдет перед отвалом на Бедошамо. Сейчас же некогда. Много следов — не найдешь.
Аргиш был готовый, но Топко и не думал шевелиться из чума. Он вспомнил, что Дэколку хвастал выдрой, обещал ее вчера привезти, а из-за бабы получился обман. Пусть теперь и промигивается сама.
— Топко, мы пошли. Ты что, не слышишь? — предупредила с седла Дулькумо.
— Идите, я тут буду. Рауль мне сломал руку. Он виноват, он и помогать тебе во всем будет. Да лыжи мои привезти не забудьте.
Дулькумо закусила насмешливо губу.
— Вина тоже везти? — засмеялся Рауль, вскочив на оленя. Олень затряс хвостиком, выгнул спину.
Топко плюнул перегарную слюну, пощупал ушиб и в успокоение, что рука цела, несколько раз согнул ее в локте. Вино он будет искать по чумам. Кто-нибудь угостит.
Перед спуском в крутоберегую Иркинееву Раулю с Дулькумо встретились Теряшата. Спросили: идут с покруты. У мужика затек кровью глаз, под глазом черновика, синяк. Значит, недурно гулял! На бабе новая бумажная шаль. На шее девки, на длинной бронзовой цепочке, поверх парки золотой крестик. Косы у обеих перевиты гарусными поясками. У девки в разорванной ранее мочке уха болталась дутая серебряная сережка.
Дулькумо позавидовала обновам. Захотелось скорее быть в лавке. Она нетерпеливо стукнула пяткой оленя и догнала на реке Рауля. Въехали в купеческий двор.
На снегу у амбара, похожего на большой лабаз, жен-шины набивали муку. Они сидели на корточках и пригоршнями пересыпали из мешков в турсуки щиплющую руки холодную муку. Разравнивали и слой за слоем туго уминали ее кулаками. В сторонке маленькая сутулая женщина щекой топора выравнивала готовый к погрузке турсук. Она хлопала по нему со всего плеча топором, топтала коленкой. На предамбарье лежал ворох пустых турсуков, среди которых Дулькумо узнала свои. Она хотела взять их, но выставилась через порог знакомая нога-крючок, и Дулькумо вернулась к своим оленям.
— О, Рауль Комуланович! За покрутой пришел? — Дэколок был весел и деловит.
Рауль молча подал ему руку, здоровался виновато.
— С пушниной пришел?
— Пусниной. Все тащил.
— Хо-о, да у тебя много оленей. Одного покупать надо. Дашь, поди?
— Не знаю, — изменился в лице Рауль.
— Пойдем в лавку.
Дулькумо быстро раздернула чересседельный ремень, сбросила на землю снежно-белый коврик. Дэколок, проходя мимо, поднял его, осмотрел.
— Друг, дарить надо, — сказал он. — Моя баба такой шибко любит!
Дэколок свернул коврик вдвое и унес в избу. Дулькумо потупилась.
— Не думаешь ли ты подарить второй? Развязывай скорее ремень! — пошутил тихонько над ней Рауль.
— Он и у меня до вас взял таких же два, — прокряхтела сутулая женщина, поднимая на седло пару набитых мукой турсуков.
— У меня взял хамчуры.
— И у меня взял…
Рауль не дослушал баб. В сопровождении Дулькумо он, как виноватый, на цыпочках зашел в избу, где Чектыма пропивала четвертого соболя. Вино ей дает, не скупясь, сам Дэколок. Чего же не пить? Покруту обещал в долг. Он знает, что старик ее остался добывать соболей. Из-за этого не пришел сам покручаться. Чектыма мокрой взъерошенной птицей сидела на полу и весело пела: