— Хорошее ружье? — спросила Дулькумо сына и рассказала ему, как русский купец хотел захватить выдру с лисицей.
— Как взять? Купец выдру со мной не добывал. Я бы ему… — вспылил Сауд и взволнованно прицелился винтовкой в тускнеющую на небе звезду.
— Ребенок, как мало он еще знает о купцах, — вздохнул Бали, и хлынули в памяти его былые покруты.
Сауду стало неловко. Он сердито подумал об отце. Из-за него он не побывал в Бедобе.
Пэтэме Рауль подал кусочек сахару.
— Ешь, — сказал он. — А это тебе, жена. Носи.
Над огнем что-то блеснуло, и в колени Этэи упали бронзовые сережки. У нее загорелись смуглые уши. Пэтэма царапнула сахар ногтем, положила в рот, и твердый кусочек стал таять. Пэтэма сосала его и удивлялась мудрости русских. Да и как было не удивляться? Посмотришь глазом — бело, как снег; пощупаешь — холодное и крепкое, как камень, положишь в рот — тает; шершаво, а языку не больно; копится клейкая и сладкая, как сок березы, слюна. Съешь — сильнее, чем от жирного, захочется пить.
Послышалось шуршание лыж. К чуму подошел Топко. Пыхтя, он снял лыжи, стряхнул с головы куржак и пролез в дверь.
— Мясо едите?!
— Ели, ели! — рыгнул звонко Рауль. — А ты, как ворон, носом учуял кабаржину и прилетел.
Топко повалился. Ноги его отказывались больше служить. Ему хотелось есть, Он запустил руку в котел и шарил пальцами по голому дну.
— Где же мясо-то?
— На вот, гложи, — засмеялся Рауль, сунув на столик пустой череп.
У Топко от обиды запеклось сердце, глаза заслезились. Он с трудом выдавил из себя:
— Сожрали…
Топко отвернул в сторону лицо. Собака, ластясь к нему, ткнула холодным носом в одутловатую щеку. Топко отшвырнул собаку локтем и запустил в нее кабарговым черепом. Все засмеялись. Этэя сняла с тагана котелок и вывалила на столик остатки мяса.
— Ешь, это ославлено тебе, — сказала она, отбросив к двери котелок.
Топко растерялся. Глядя на дымящееся паром мясо, казалось, он нс знал, что ему делать: сердиться на шутку или… Топко выхватил нож, начал резать мясо и целиком глотать горячие куски.
Сауд пристреливал винтовку. Из семи выстрелов ни одна пуля не легла в маленькое пятнышко цели. Вернулся в чум невеселый. Глаза были влажными. Это заметила Дулькумо. Она слышала, сколько раз в руках сына щелкнула винтовка, вспомнила и хотела развеселить его.
— Сауд, ты долго пытал новую винтовку, — что не скажешь, пряма ли она?
— Ее делал урод. Пуля за глазом не хочет ходить!
На весело открытые зубы Дулькумо наплыли красные губы. Она оставила молчаливого сына с плохою винтовкой. Пусть он горюет один. Она же тем временем потолкует с Бали. Он может примирить пулю с глазом.
Рауль вывертывал носком ножа нагар из трубки и тихонько рассказывал про пьяненькую Чектыму. Его словам дивилась Этэя, Бали же дремотно молчал. Пэтэме казалось все сказкой.
— Вы веселитесь, а парень мой плачет, — перебила разговор Дулькумо.
— Что так? — испугался Бали. — Не поранился ли?
— Винтовка, говорит, новая — кривая. Привезли в тайгу сук.
— Эко! — Бали улыбнулся. — Надо смотреть ниткой. Топко не глядел?
— Топко… — вздохнула безнадежно Дулькумо. — Топко зимой сарану[56] ищет.
Все засмеялись.
— Сам не умеет, пусть мне глаза отдаст. Ты бы, Рауль, помог парню направить ружье. Сау-у-уд! Неси ружье!
Сауд не мог ослушаться старого Бали. В дверь просунулся шестигранный ствол.
— Дедушка, ты просил ружье? Я принес.
— Давай, давай. Пошаманим маленько.
Сауд на корточках следил за «колдовством». Бали зажал на бранке дырку и с силой подул в ствол, потом присосал кончик языка, подумал, сказал:
— Ружье цело: не дуется. Стреляет мимо, может, тут неладно. — Бали пощупал прицельную резку и мушку. — Сауд, ты примечал, куда падали пули? Выше, ниже, в сторону?
— Смотрел, дедушка, — оживился он. — Пули все влево идут.
— В одно место?
— В одно, да только на полдерева в бок и на ладонь выше.
— Это ладно. Винтовка добрая. Вилку надо колотить маленько вправо, целик — пилить. Зови Рауля.
Сауду стало от радости жарко. Дулькумо с Этэей удивлялись мудрости слепого. Пэтэму беспокоило: ладно ли говорил дедушка.
— Тащи натруску, пойдем искать меру, — потянулся Рауль до хруста костей. — Этэя, где подпилок?
Вскоре лязгал по железу обух ножа, шлепал пистон, шлепала в мерзлое дерево пуля. Бег на лыжах к цели, и снова стук по железу железом, стрельба, бег…
— Где? — спросил Рауль Сауда, забивая шомполом очередную пулю.
— Тут! — Сауд ткнул пальцем в черненькое пятно. — Давай-ка мне винтовку, теперь я попробую.
Остановились лыжи. Сауд приложился к дереву и посадил кружок на прицел. Пчик! И нетерпеливый крик вдогонку Раулю:
— Где пуля?
— Рядом с моей.
— Хэгэ! — громкая радость Сауда ворвалась в чум — Дедушка, ты правду сказал, винтовка неплохая.
— То и есть. Я не даром шаманил. Тащи мне, слепому, глухаря за работу.
И замелькали по бору зеленые штаны на бойких ногах веселого Сауда. Бали он отыщет повкуснее еду.
…Утром у изголовья дедушки Пэтэма увидела двух зайцев и рыжеперую копалуху.
9
Новолунье. Молодой месяц Шага-Гируан повернул на треть ладони. Наметилась его вторая копченая половина. Вечерами стал гуще синеть снег. Выбитый вблизи чумов ягель[57] развязал ноги пасущимся оленям. На копаницах твердели края снежных ям, твердела в них перемешанная копытами снежная осыпь. В ямы не погружали голов ни слабосильные олени, ни хрупкий молодняк. Все они шли вдаль, на свежие пастбища. К оленям, что ходили в аргише в Бедобу, вернулась резвость. Быков — вожатых стада — ничто не держало на истоптанных местах. Они рвались вперед. Манил вкусный, свежий мох. Сауд устал разыскивать их и пригонять с далеких пастбищ к чумам. Ему наскучил Бедошаминский мыс желтокорым, как кукушкин глаз, светлым сосновым лесом. Сауду хотелось бежать в темную тайгу, где вдоволь пушнины и птицы. Надо же по-настоящему попробовать новое ружье. Надоело и — старому Бали сиднем сидеть у очага. Слепота не убила в нем вековой привычки к очередным переходам. Пэтэма без конца таяла снег и терпеливо ждала, когда Сауд снова позовет ее на охоту. Вчера он приходил к ним, в своем зеленом, как таежная елочка, суконном зипунчике, звал Пэтэму в лес, да сильно плакал Кордон, и Этэя не отпустила.
Кордон перевернул в огонь котел. Этэя нашлепала его. Он кричал громче вчерашнего и от шлепков и от испуга.
— Этэя, ты била Кордона, а мне стало больно, — вздохнул Бали.
— Дедушка, он лезет к огню.
— Эко, лезет! Ты бы обожгла его искоркой, вот он и узнал бы, что к огню лезть опасно.
Этэя вышла из чума. На голову Бали садился комарами взметнувшийся из костра пепел. Пэтэма вытянула дудочкой тонкие губы, верещала птичкой, потом щелкнула языком и отпугнула плач. У ребенка налились смехом мокрые щеки. Руки его хватались за волосы, за крестик на шее Пэтэмы, за маленькое ухо с большою сережкой.
— Дедушка, к нам кто-то идет, — сообщила из-за чума Этэя. — Спускаются в Бедошамо.
— Люди — неплохо. Много их?
— Два мужика с бабой. Какие — не знаю. — Крикнула: — Дулькумо, иди сюда! Посмотри, может, ты узнаешь?
— Ээ, зачем маять глаза? Придут — увидите, — отозвался Бали.
Дулькумо выйти опоздала. Высокий берег заслонил аргиш. Лают в тайгу собаки, отлаивается ответно тайга. К женщинам вышла Пэтэма. Ждут втроем, угадывают, кто аргишит. Над яром сухою талиной поднялся олений рог и голова человека. Вскоре показался весь аргиш в девять оленей.
— Богаты нет мхом? На дневку нашему табуну хватит? — шутил беззубый вожак.
56
Вкусные луковицы сараны ищут и копают весной и летом. Здесь — поговорка, высмеивающая чудака.