— Я! — открылась дверь.
— Запрягай коня. На кошевку накинь кошемную полость. Да не копайся!.. Жена, дай пиджак. Еду в Кежму. В понедельник вернусь.
Через полчаса Калмаков сбежал со второго этажа во двор, запахнул полы подборной собачьей дохи, сел, взялся за вожжи.
Лошадь горячилась. Работник держал ее под уздцы, чтобы спустить под крутой берег.
— Не черта наповаживать, — крикнул хозяин. — Пусти!
Егор отскочил. Просвистел бич, и лошадь, как ошпаренная, хватила со всех ног под крутой взвоз.
Ехал Калмаков по торосоватому льду Ангары. Верховна[59] била в спину. Кошева по ухабам ныряла тупоносым кунгасом[60]. Размашисто метались ноги породистого коня, играли вдогоняшки с ветром, вились флажками длинные концы лосиновых гужей. Плыли навстречу сенокосные острова, надвигался Толстый мыс, Масляная горка и синим шишаком верстах в сорока ниже — Игрень-ков камень.
«Ага, конец Кежемского Прилука… Только согласится ли писарь? В нем — все! Казенная печать даже фальшивой бумажке придает вид непорочного документа. К кому заехать?.. Заеду, однако, прямо к нему. Почет делает дело».
Калмаков грузно навалился на спинку кошевки. Пытливо сощурились серые глаза.
«Как действовать? Купить писаря Дмитриева «катеринкой» или открыть ему тайну и делать все начистоту?»
Конь устал и, слукавив, свернул в деревню Мозговую.
— Куда-а? — Калмаков рванул удила влево на объезд.
У коня виновато прижаты уши. Пляшут полозья по бугроватой дороге.
Наконец, обогнут последний мысок, и одна за другой выскакивают подслеповатые зареченские избушки. За протокой чернел Еловый островок, ниже виднелись тальники острова Народимого. Левее Игренькова камня вздувался Хуторейский хребет в яркой оправе заката.
«Бабы стыдиться — детей не видать. Буду действовать прямо», — решил твердо Калмаков, подъезжая к церковному взвозу.
Церковь, поповский дом, каталажка, волость, наискосок от нее низенькая квартира писаря, в прошлом учителя Михаила Семеновича Дмитриева.
— Тпру!
С лошади упала на землю мыльная подвеска.
— Откуда? Не ждал. Ну, милости просим! — к Кал-макову протянулась рука писаря. — Раздевайся, Осип Васильевич. Паша, гость к нам! Давай огня…
Калмаков порывисто сбросил доху, пригнул голову и ступил в горницу на мягкий суконный половик.
Из-за зеленой шторы показалась Парасковья Ивановна с лампой под голубым абажуром.
— Спасибо, Осип Васильевич, за подарок. Беличий мех тунгусской выделки мне так давно хотелось иметь. Я говорила Мише, и вдруг вы будто отгадали мою мечту.
— Такой пустяк, Парасковья Ивановна! Однако я рад, что вам по душе мой подарок!
Волосатая рука Калмакова тяжело легла на эвенкийский расшитый бисером замшевый хольме, что закрывал узорным панцирем его широкую грудь.
— Какая у вас хорошенькая манишка, — завистливо протянула Парасковья Ивановна. — Вы в ней, как русский витязь в кольчуге.
Дмитриева ушла хозяйничать.
Калмаков взял под руку писаря Михаила Семеновича и вместе с ним уселся на жесткий диванчик. Закурили. В кухне брякнула крышка самовара.
— Что нового? — спросил Калмаков.
— Новости для вас мало интересные. Положением об инородцах запрещается ведение торговли с тунгусами в населенных местах.
— А как же торговать? Что предлагается?
— Начальство предлагает открыть торговые пункты в тайге, вблизи русских селений, на тунгусских тропах, и там торговать и непременно в присутствии властей.
Калмаков усмехнулся. Сообщение Дмитриева было ему наруку. Однако он молча слушал писаря.
— Это распоряжение войдет в силу только будущей зимой. Ведь сейчас покрута азиатцев кончена. Теперь надо ждать зимнего Николу. К той поре все должно быть готово: у миссионера — крест, у вас — аршин с весами, у нас — родовые списки на ясак.
Дмитриев приостановился и, поджигая потухший окурок, перевел разговор на другое. Он вспомнил смешное, по его мнению, событие.
— Слыхал о наших кежемских делах? Перед выходом тунгусов из лесов за покрутой два молодца ушли на зимовье Лаушкарды побелочить[61], а, может, и торгануть. Ну, и побелочили. Ха-ха! Ночью курили, бросили, видимо, окурок на мешок и уснули. Затлело. Огонь добрался до пороху, ну и…
— Разбудило? — засмеялся искренне Калмаков.
— Да-a. Сейчас еще уснуть не могут. Не случись на их фарт тунгусов поблизости, хорошее бы для зверья получилось лакомство.
— Задумано было остро, да кончено тупо, — отозвался Калмаков о вылазке предприимчивых кежмарей.
Калмаков ясно видел, что дошлые неудачники предвосхитили выношенную им идею, пытаясь выйти с торгом эвенкам навстречу в тайгу. Но Калмакову мало было победы над этими своими мелкими конкурентами — «запечными тараканами». Его влекла победа над более крупными скупщиками. Он задумал вырвать от них эвенков, поработить их и после передать, как наследственную вотчину, в надел сыну Ермилу. Калмакову хотелось захватить тайгу и брать пушную дань там, в глубине кочевий, вне всякого надзора, каким все же являлась «покрута» в деревне. Он стремился раньше всех захватить пушные богатства, выстроить сеть торговых факторий на Катанге и заставить тунгусов, минуя ангарские деревни, отовсюду идти в его фактории за покрутой…
«На падло идет голодный зверь; перетащи приманку, и брошено старое место слета. Не то же ли фактории? Но спешить надо, спешить, иначе опередят…»
Калмаков кашлянул.
— Михаил Семеныч, — продолжал он, — новое распоряжение, запрещающее покруту инородцев в деревне, — мера прекрасная. Давно пора! А то, что на самом, деле! Все ангарское население сейчас беспатентно торгует[62] и заедает бедного тунгуса, как овод оленя, а мы — настоящие купцы — терпим убытки и не даем государству той пользы, которую по праву должны ему давать. Одного гуся дважды не щиплют!
— Совершенно верно! — согласился Дмитриев.
— Деревня ощиплет, а мы вынуждены покручать, и покручаем часто, уверяю тебя, под голую кожу. Убб-ытимся…
— Положение об инородцах, так сказать, пресечет в корне эти безобразия и оградит интересы всех: и тунгуса, и правительства, и вас, господа купцы. — Лицо Дмитриева застыло в глубокомысленном выражении. Он сказал умно.
— Пресечет, но не в корне! — возразил уверенно Калмаков.
— Чем же, Осип Васильевич, можно достичь большего?
— Иными мерами. И на этот счет я имею проект. Недаром я торопился к тебе, Михаил Семеныч. Народ говорит, что в твоих руках находится судьба волости, что…
Разговор был прерван Парасковьей Ивановной. Из смежной комнаты она приглашала к столу, на котором красовался румяной коркой стерляжий пирог, искрилась черным бисером полная тарелка осетровой икры, стояли соленые рыжики с луком и хрустальный графин с вином. Закипающий самовар, пощелкивал. По народному поверью, на радость хозяевам, самовар «ковал деньги».
— Не взыщите, Осип Васильевич, за угощение. Прошу, — Парасковья Ивановна пододвинула графины к мужу. — Миша, наливай. Не томи гостя.
Калмаков выпил полстакана водки и, обуздав себя, больше не стал пить. Начатый разговор требовал ясной головы. Дмитриев тоже не пил из предосторожности, смекнув, что гость отказался пить неспроста.
— Ну-те, Осип Васильевич, разберем ваш проект. Я слушаю.
— Мой проект на пользу и тунгусов, и русского крестьянства. Близость факторий избавит тунгусишек от ненужной пустой ходьбы за покрутой в деревни. А русская мелкота, потеряв легкий заработок, будет вынуждена сама добывать белку, пахать поля, пойдет в извоз, бурлачить. Торговлю от жилых мест нужно выбросить не на Лаушкарды, не за Коврижку, а на берега Катанги. Там самое место кочевий. А перенос торговли на Лаушкарды — пустые хлопоты, Михаил Семеныч.
Писарь поглядел на гостя:
— Но, ведь это, Осип Васильевич, противозаконно… Кто позволит нарушать закон? Кто разрешит въезд в тайгу с торгом?
62
Торговали купцы и кулаки, а не все русское население Приангарья. Среди жителей ангарских деревень было много батраков и бедняков. Трудовое русское население этого района, закабаленное богачами, осуждало купцов за их грабительскую торговлю, за обман эвенков. Среди батраков и бедняков у эвенков были настоящие друзья.