— Кто? — Калмаков круто повернулся и, глядя в упор, сказал: — Разумные доказательства его превосходительству господину иркутскому генерал-губернатору, и он разрешит.
— Откуда они изойдут?
— От Калмакова… Дмитриева. Я специально приехал предложить тебе, Михаил Семеныч, это дело и надеюсь, что ты охотно примешь в нем участие.
— Ну, хорошо. А где же будут сугланы[63], сбор ясака?
— Там, на факториях!
Писарь задумался над проектом Калмакова. Он долго обкусывал короткие ногти. Осип Васильевич, сунув руки в глубокие карманы, ходил по комнате.
«Что эта клякса еще мумляет? Грызет ногти, когда можно глотать, не разжевывая, пушнину целыми возами!» — думал раздраженно Калмаков.
— Что же… Дело хорошее, я бы с удовольствием. Но… — начал было Дмитриев и остановился.
— В чем же дело?
— Но у меня руки коротки: нет средств.
— Долгими руками всего не захватишь. Чудак! Деньги будут!
Калмаков остановился. Он понял, что тут больше стесняться нечего. Писарь пойманной рыбкой сидит на кукане.
— Теперь остается писать только ходатайство, — продолжал спокойно Осип Васильевич. — Суть я тебе объяснил. И твое, дело все это гладенько расписать. Для большего веса нужно показать, что будет проложена дорога от села Пановского до Преображенского. Дорога, мол, оживит глухие места. Это козырный туз в нашей игре. Понятно?.. Дорогу эту поведем мы… И мы же первые по ней повезем наши товары на Катангу!.. Руку, Михаил Семеныч! И молчок до выигрыша.
Сговор был кончен. Дмитриев сел за письменный стол. По глянцевитой бумаге над темными просветами транспаранта бойко забегало перо. Дмитриев писал прошение его превосходительству, старательно излагая калмаковский проект. На белом листе возникали кудреватые фразы о возвышенной цели и о горькой участи инородцев. Калмаков, прищурив глаза, опережал перо. Он мысленно уже настроил фактории на выходных местах по всей Катанге, расставил надежные заставы на тунгусские тропы в деревни к старым друзьям и думал: что лучше послать вместе с бумагой его превосходительству — соболей головку[64] или лисиц-серебрянок? Довольная Парасковья Ивановна за ширмой расхлопывала высокую перину.
Калмаков вернулся из Кежмы в Панчину только в среду и не один, а вместе с нарочным, в кожаной сумке которого лежал большой конверт с пятью сургучными печатями и птичьим аллюрным пером. Нарочный был сосредоточен, помня об ответственности за аккуратную доставку пакета через Илимск в Иркутск. Припухшие веки Калмакова носили следы бессонной ночи и пьянства. Нарочный угодливо соскочил с кошевки и раскрыл новые полотна калмаковских ворот.
— Егорка, приберешь лошадь, сходи к старосте. Пусть живее наряжает подводу до Селенгиной.
Калмаков прошел в спальню, отомкнул сундук, вынул десяток лисьих шкур, — все на подбор одна к одной, и велел жене их аккуратно запаковать.
— Это, Давыд Еремеич, передашь правителю канцелярии сразу с пакетом. Не потеряй. Не раскроши печатей! — наказывал нарочному Калмаков.
— Что ты, Осип Васильевич! Что ты, дорогой! Скорее глазу лишусь, чем казенное дело потрачу, — смазывая на бороду с рук масло от жирных шанег, заверял Давыд.
— Хватит распутье — не езди, завеснуй лучше. Лед на Ангаре пробросает, покупай лодку и плыви. В порогах найми лоцмана.
К воротам подъехала ухарская подвода. Давыд Еремеич пощупал на груди спрятанные деньги, оделся, надел на плечо сумку, прижал посылку, сел в кошевку и потрусил вверх по притаявшей Ангаре.
«Не заупрямилась бы генеральская сволочь. Пропадет тогда подбор лисиц, — подумал Калмаков, ложась в постель отсыпаться. — Хотя… такой подбор не хочешь да возьмешь. Кежемские купчишки обыграны в стуколку».
…Двадцать тысяч пушнины сохнет сейчас на вешалах в кладовой Калмакова. Сорок тысяч сбито в кули. В лавке на дверях не перестает бренчать колокольчик. Ниже Панчины, в прилуке, где зимовали грузовые лодки илимки[65], с темной зари надсадно ухает артель в тридцать шесть человек. Все это вековечные должники Калмыкова. Все они ворочаются в мокром, липком снегу, в худеньких броднишках, в чирках[66] с холщовыми опушнями вместо кожаных голенищ. Кислой прелью разит от потных рубах. Скрипит раздавленной грудью на шпиле цевка ручного ворота, тяжело по покатам ползет от заберег на бугор илимка. Три еще на очереди. К водополью артель обязана их спасти от льдов, перевернуть на ребра, высушить, проконопатить, просмолить горячей смолой, заварить смолу досуха на солнце и сдать их хозяину на воде.
И илимки не потекут. Это крепко знает Осип Васильевич. В артели старшими — лоцманы, его верные глаза. Остальные — мелочь, будущие тяголыцики. Все они законтрактованы на целое лето под круговую поруку таскать лямками калмаковские товары в этих плоскодонных суденышках. Таскать из Стрелки на семьсот верст по Ангаре против течения, через быстрые мелководные шиверки[67] и опасный бой порогов. Во многих избенках девки и бабы вручную двойным швом сшивали паруса. Прядильщики на рогатых вьюшках сбивали из лучшей конопли шестипрядные ходовые бечевы, вожжи для правежа квадратами парусов и толстые скуты-прицепы к их нижним углам. Подъемные же толстые снасти, необходимые на порогах, и к ним на подмогу стосаженные межеумки прядут веревочники в городе Енисейске. Кузнецы куют к шестам и стрелам острые оковы, кольца к снастям, болты для блоков и мягкий илимочный гвоздь — самоковку…
Звон весенних капель подгоняет артели…
В спальне раздается кашель.
— Эй, кто там? Задерните шторку. Мешает проклятый свет!
— Сейчас, Осенька! Сейчас… Не догадалась сразу-то. Послышался тихий шум буклевой юбки, мягкие шаги, шуршание колец парусиновой шторы…
12
Тупой мыс на речке Туруке оживился чумами. В тайгу вплетался дым. С веток падали пригретые комочки кое-где оставшейся снежной кухты. С тяжелыми отвисшими животами в стороне от табуна паслись стельные важенки. У холостых самок и у быков отдирались от черепов рога. Верховой олень Пэтэмы разгуливал уже однорогим. Сауд пробовал свернуть второй рог руками, но он оказался еще крепким.
На полусломленной бурой сосне чикал бурундук. Бали весело рассказывал сказку о том, почему у бурундука полосатая спинка.
— Голодный медведь вылез из берлоги. Кругом снег. Нечего есть. Нашел пень, в котором зиму спал бурундук. Хотел свалить пень и съесть бурундука, да пень был крепкий — не по силе. «Дедушка медведь, ты зачем сердишься на меня?» — спросил бурундук из гнезда. — «Я сержусь на мокро. Оно разбудило меня и выжило из берлоги. Вышел, а еды нет, — отвечал медведь. — Не остался ли у тебя запас какой? Покорми. Я с осени ничего не ел». Бурундук отдал медведю недоеденные запасы. Медведь съел и погладил за это бурундука по спине лапой… Спина зажила, а на царапинах выросла другая шерсть. С тех пор бурундуки и стали полосатыми.
— Чикай, чикай! Услышит медведь, проглотит, — Сауд хлопнул ладонями, напугал маленького смельчака. Зверек спрыгнул с дерева и спрятался под вывороченные корни.
— Дедушка, бурундук убежал. Медведь теперь его не услышит! — засмеялась Пэтэма, берясь за пальму. — Мы идем с Саудом рыбачить.
Они ушли на Туруку бить острогами под льдом рыбу. Это так занятно! Сауд разгреб снег, продолбил пальмой во льду две неширокие прорубки, Пэтэма натаскала еловых веток и зашалашила ими от дневного света воду. В тени вода стала черной.
— Что в ней увидишь?
Сквозь ветки Пэтэма спустила в прорубь трезубую острогу на тонком еловом шесте. Потом, как и Сауд, вползла на животе в темный шалашик и стала смотреть в черную воду. Присмотрелась.
— Сауд, я вижу хорошо глубокое дно… песок… камни, — обрадовалась Пэтэма свету, который проникал через снег и под толстым льдом освещал воду. — Ты что-нибудь видишь?
— Вижу! — отозвался Сауд и вытащил на остроге небольшого тайменя. — Смотри лучше, есть рыба. Острогу к рыбе подводи тихо, бей в спину возле головы. Больше не шуми: рыба слышит.
63
Суглан — родовой совет. После революции слово «суглан» получило значение съезда, собранья.