Пэтэма лежала не шевелясь. По краю светлого, доступного глазу круга подледной воды появилась большая тень. Показалась черная голова, спина, красные плавники, хвост. Пэтэма протянула острогу и… большая тень уже в свете прорубки Сауда.
— Пэтэма, неси скорее острогу!
Выскочила. Уронила шалашик.
— Тихо. Давай, давай острогу. Ладно. Пусти.
Бульк! и завозились над шалашом оба конца острожищ. Пэтэму трясло от любопытства, радости и нетерпения.
— Пальму не надо?
Сауд сопел, покряхтывал и вытянул крупного тайменя.
— Пэтэма, это я твоего поймал. Он от тебя ко мне шел. Ты проглядела его!
Пэтэма засмеялась:
— Я думала, что облако на воду зашло…
— Рыбачь, пока идет рыба, — сказал Сауд и снова припал к прорубке.
Подледная тень теперь не обманет Пэтэму. Она поняла, как узнавать приближение рыбы. Лежит. Устала смотреть в зеленую воду. Но что это? Белый камень заслонила темная горбатая спина. Потом — вторая. Много спин. Когда тут смотреть по острожищу — подводить его! Бей прямо… Брызги в лицо, лязг пустых зубцов по камням.
— Пэтэма, я опять твоего сига заколол. Сиг — это хитрая рыба. Его надо бить близко, быстро и острой острогой.
Лежали долго. Постепенно мутнела в проруби вода.
— Сауд!.. Я ничего не вижу. Ты видишь что-нибудь?
— Нет!.. Темно!.. — крикнул он над спиною Пэтэмы. Пэтэма от неожиданности выпустила из рук острогу.
— Вот какой… Напугал.
Взглянули друг на друга и оба засмеялись.
Сауд срезал два талиновых прута, нанизал на них рыбу жабрами, как кукан, и поволок в чум. Пэтэма несла пальму.
Остроги были оставлены на льду.
— Неси дедушке свой улов, — Сауд выпустил «из руки прут с большим тайменем, мелочь же унес матери.
— Рыба! Рыба! — В обоих чумах весело встретили добычу.
— Сегодня не придется рано ложиться. Вкусное мясо не даст скоро уснуть! — трещала кедровкой довольная Дулькумо. — Сауд, ты добыл тайменя: иди делай на дереве «Дюльбона», мажь его изображение кровью. Надо пустить душу в воду, чтобы из нее снова вырос такой же таймень.
— Я не умею, — ответил Сауд матери.
— Ладно, скоро вернется отец. Он сделает. Я его пошлю.
Бали ощупал зубастую хищную голову, провел рукой по круглой спине до хвоста, определил размер рыбы, потрогал рваные раны и с восхищением отметил правильный удар возле шеи.
— Пэтэма, тайменя добыл Сауд?
— Он, он. Я ткнуть не успела.
— Хорошо, что не ткнула. Утопила бы острогу. Это сильная, быстрая рыба. По силе — водяной медведь, по быстроте и жадности — соболь, по верткости — горностай. Ест все: рыбу, лягушек, крысу; брось клок оленьей постели и ее схватит; бросается на молодых утят. Глотает камни с твой кулак, скачет через заездки[68], в корыто ловушки спускается вниз хвостом. Худую сеть, где есть таймень, на другую рыбу не ставь, прорвет. Бойкие пороги проходит хитро: скачками. Из воды скачет до пояса в высоту и далеко вперед. Любит холодные ключи. Кожа тайменя толстая, как на сохатом. На турсуках дюжит четыре года, ремень — не порвешь. Таймень — шаманский шайтан. На двух тайменях, в чуме камлая, лежит его плот-томуллян. Хитрый шаман, хитры и его шайтаны.
Бали понюхал табачной пыли, что подарила ему в знак мира Этэя. За разговорами о рыбе он вспомнил о своем меньшем сыне, удалом, как Сауд. Сын всадил в тайменя острогу, вывернулся из берестянки и утонул на глазах у всех.
Вернулся с работы Рауль вместе с Топко. Бали хотел о многом его расспросить: кончена ли постройка вещевого лабаза; можно ли на лето сложить в него зимнюю одежду, лыжи, муку, пушнину? Хороша ли крыша, гладко ли подсочены под лабазом высокие пни? Не залезут ли по ним мышь, росомаха, медведь? Большое ли кругом болото, чтобы не думать о летних пожарах?
Однако Раулю было не до разговоров. Он, сморщась, молчал. Топко на работе нечаянно рассек ему икру. Пропала теперь весенняя настовая охота. Не поешь сохатины. Беда с этим Топко!
Этэя торопливо готовила рыбу. Пэтэма сушила стельки. Где-то далеко за Турукой по-весеннему ухал филин.
Морозная ночь высушила мокрый снег. Сверху натянуло тугой наст. На проталинах застыл влажный мох. Крошится наст под копытом оленя. Резвятся собаки.
Рауль, хромая, утром вышел из чума, потыкал палкой в ледяную корку и крякнул:
— Э, наст хорош! Так бы и побежал за зверем. Эй, Топко! Лучше бы. ты отрубил мне руку. Посмотри, какой сегодня взъем.
— Его нет. Он ушел кончать лабаз, — ответила из чума Дулькумо. — Он посек тебе ногу. Что делать с худым человеком? Сушить на мясо?
— Мужика не будет. Зачем портить? — Рауль, смеясь, вернулся обратно к себе на постель и занялся изготовлением плоских роговых ложек. Он парил в котле кость и помаленьку скоблил ее острым ножом:
— Первую весну, дедушка, будем сидеть без мяса, — сказал Рауль. — С тех пор, как я научился ходить один по тайге, я не пропустил ни одного наста и без добычи не был.
— Да, без мяса тихо идут дни! — согласился Бали. — Не весело смотреть на пустой лабаз. Положим, горевать сильно не о чем: в реке есть рыба. Вчера ребята накололи ладно. Будут рыбачить, пробьемся. Там тока глухариные начнутся. Походить, поискать их надо. Глухари заиграют, важенки телиться начнут. В чум заходить не захочется. Ночь уйдет. Зори сплетутся в одну и не поймешь, какая горит.
Этэя подбросила в очаг дров. От разговоров о теплой поре чум не согревался. День был не теплее прошлой ночи. Ледяная корка на снегу даже к полудню нисколько не отмякла.
Только голодный зверь полезет по такому резуну, сытый предпочтет стоять на одном месте. Птица не посмеет падать с деревьев в снег, чтобы пробить тушей своей на ночь теплую ямку-ночуйку.
Дулькумо готовила обутки к мокрой поре. Зимнюю обувь квасить не годится. Лучше несколько дней весной поморозить ноги в летней обуви, чем остаться на зиму разутым. Она заменяла подошвы, делала новые вставки. Изредка поглядывала на Сауда. Он лежал невеселый и молчал. Не пошел даже рыбачить. Острога на проруби, а думы где? Не отгадаешь.
— Сауд, с тобой что случилось?
Сауд засмеялся:
— Говорят, нынче в тайге добрый наст, а в нашем стойбище некому гонять сохатых, и люди теперь будут сидеть без мяса. Дедушка Бали сказал: без мяса тихо, идут дни.
— Да, сын. Рауль не может стать на лыжи. Откуда же будет в нашем стойбище сохатина? Ты не ломал еще ног на звериной охоте.
Сауд опять засмеялся:
— Бедное наше стойбище. Собаки чуют носом зверя и воют. Как досадно, что перевелись у нас охотники!
Дулькумо не понимала, над чем смеется мальчишка. Давно ли он узнал тайгу?
— Да, перевелись у нас мужчины, — повторил снова Сауд и тихонько запел:
«Зверя не добыл, а девку следить начинает», — подумала Дулькумо и ниже наклонила к рукоделию голову.
— Не худо бы пожевать сохатины!.. Мама, дай коры жимолости. Я переобуюсь да побегаю маленько на лыжах, пока тепло, не развезло наст.
Дулькумо подала пучок мягкой коры, Сауд разделил его пополам, положил от пятки вдоль ступни длинные волокна и свободным концом обмотал ногу. Обулся. Тепло, мягко, удобно.
На стойбище ничего особенного не произошло. Вчера с полдня ушел с ружьем мальчишка, уманил с собой куда-то собак и девчонку. Сказал матери — «тока глухариные пошел искать», да ходит сильно долго. Ушли без еды, налегке. Положим, захотят есть, убьют птицу. Только не съел бы их черный зверь.
— Вот безумный парень! — вздыхала под вечер Дулькумо о сыне. — Подожду ночи.
Она шила. Устали спина и пальцы. Прилегла с трубкой на турсучок. Проснулась — светло. Постель Сауда не тронута. Прислушалась, в чуме Рауля спят. Посмотрела на небо: справа месяц, слева в полном разливе заря. Подживила огонь. Далеко чуфыкал, булюкал косач. Тихо, Топко спал. Дулькумо содрала с него одеяло.