— Тиховато, Игнатий Федорович, шагаете.
— От баб, Осип Васильевич, в тайгу идти неохота, — ответил Пушкиных Гришка. — Тебя, по видам-то, Макаровна тоже приморила. У нас бабенки не мягче твоей, но и не так, чтоб не бабы.
Калмаков не отвечал. Прищуренными глазами он разыскивал по опушке тайги условленный дым. Нашел, предупредил старшего артели Игнатия:
— Федорыч, валите прямо на дымокур. Во-он у лиственницы с развилой. Там ждать буду.
Калмаков стегнул лошадь.
— Вот, это, паря, конь! Не нашим ровня.
— На деньги-то азиатцев не таку тонконогу, а поядренее купить можно. А ты куда прешь на людей летяга?! — отплюнулся Пушкиных от пыли, поднятой Егорчкой. — Охра-анитель!..
Шилькичин дожевывал кусок пресной, подожженной на углях лепешки. Калмаков, подъехав к нему, слезе лошади. Егор принял повод. Шилькичин ободрал бересту, завернул в нее вчерашний гостинец вместе с водкой и притянул все крепко ремнями к поняге.
— Старуха мой вино любит, я вино любит. Я пиет один, старуха плакает.
Егор, слушая эвенка, скалил зубы. Калмаков, докурив папиросу, взялся за вторую. Он нетерпеливо ждал артель. Из-под горки показались головы в плоских сетках.
Шилькичин узнал старшего по качкой, гусиной походке.
— О-о! Ипнаска. Дорова! Так кодит, да эвенк имя давает, — Шагданча.
— Вот, гадина, сразу и окрестил!
Артель в двадцать ртов рассыпала хохот.
— Откуда дорогу рубить начнем? — спросил Игнатий.
— Этот самой места, — ответил Шилькичин.
— Да, отсюда, — подтвердил Калмаков. — Тонкий лес — мендач — сносить под корень, тальник тоже, ₽а-лежник в распил и в сторону. Толстостволый лес в обход. Ширина просеки в чаще на пять шагов. Идти тесом. Где строить зимовья, — обтычу с углов кольями. Избушки в угол, на мох. Потолки — колотый половинник в притес, в настил. У дверей сделать обрубы с землей для железных печек. На потолки набросать земли в четверть. Крыша из дранья, на городках, в два ската. Топи завалить чащей. Понятно?
Артель не пошевелилась. Наговорено так много и быстро, что лучше не думать. Люди стояли, опустив головы. как навьюченные кони. Калмаков обратился к Игнатию Федоровичу:
— Что забыл сказать сейчас, вспомнишь сам. Тебе было наказано раньше. Я с тунгусом пройду до Катанги, осмотрю места и оттуда вернусь тесом вам навстречу. Но, друг, пойдем с богом.
Шилькичин вскинул понягу на плечи и пальмой содрал кору с молодой сосны.
— Такой приметка мой, смотри.
На узкой, продолговатой ссадине выступила пахучая сера. Трепетно задрожал под топорами лес. Вгрызались в древесину частозубые пилы:
— Хырр-хыр… Хыр-хырр!..
Калмаков по пятам Шилькичина вторгался в тайгу.
15
— Осина первая слышит ветер. Она не любит молчать, — сказал Бали, греясь на солнце. — Век шумит. Вера такая.
Он прилег на траву у маленького дымокура, чтобы не мешал первый комар. Его одевал легкой паркой теплый ветерок. Старику хотелось подремать. Вернутся с рыбалки мужчины, тут уж будет не до сна. Разговоры, поджаривание пластанной рыбы, чай и так всю ночь до нового солнца. Мужчины — все трое — ушли к холодным ключам, чтобы обметать тайменей на летних пристоях. Они взяли четыре сети из русских ниток и одну из конского волоса. Не пустые придут. Покормят старика. Ведь он делал к сетям кибасья[75], гнул из бескорных еловых сучков кружки и вплетал в них отборную гальку. Хорошие получились кибасья: не провалятся в ячею, не запутают сеть, в воде стоят на ребре, камнем вниз. На таком кибасе сеть живая. Влепится в ячею таймень, она качнется, сдаст, и рыба не порвет нитки. На верхние тетивы накрутил берестяных поплавков.
Дулькумо обезжиривала медвежину. Она долго натирала мездру гнильем, меняла зажиревшее свежим и опять гоняла его по шкуре ладонью. Однако работа не шла ей на ум. Она не могла отогнать от себя дурных дум. Бросила работу, подошла к Пэтэме, принялась громко рассказывать ей, как нужно варить бересту, чтобы она была мягкой, не ломалась при свертывании в морозы и не коробилась от жары.
— Хорошо проваренная береста, Пэтэма, — плохая растопка. Не бойся палить в чуме дрова. Она не вспыхнет. Искрами ее не зажжешь. Шить будешь, кромки смажь жиром: легче пойдет игла и нитки не будут драть бересту. Нож-то у тебя тупой. Береста, как лосина, любит острое лезвие. Дедушка, ты бы поточил нож.
— Эко, какой худой нож! Дай-ка мне его, Пэтэма, я погляжу. — Бали провел по липкому лезвию мякотью большого пальца. — Напрасно, Дулькумо, ты меня разбудила. Догоняй теперь сон.
Пэтэма взяла нож. Старик зевнул. Дулькумо пожаловалась:
— Дедушка, у Сауда на руке я недавно увидела бородавку.
— Так, бородавку увидела.
— Боюсь умирать. Я не умру, Топко умрет. Бородавки растут чистить глаза. Сауд плакать будет. Потом выла собака.
Бали знал эту же примету иначе, чем знала ее расстроенная Дулькумо. Он поджал к груди руки, постарался развеселить суеверную женщину:
— Дулькумо, ты, пожалуй, забыла, что в детстве у тебя бывали бородавки. Пэтэма, принеси мне от Этэи трубку. Подымлю маленько.
Пэтэма ушла в чум, но трубки сразу попросить не решилась. У Этэи болела спина, и она, пока спали дети, заклинала болезнь. В руках ее была каменная плитка с горячими углями, от которых шел чадный дым жира. Она обносила вокруг себя жертвенный огонь чистилища и умоляла родовой фетиш:
«Бабушка Бугады, возьми от меня болезнь и пошли ее на посторонних людей. Бабушка…»
Этэя обожгла пальцы и с руганью бросила на землю угли. Пэтэма попросила трубку и вернулась к работе. Этэя дула на руку и жалела, что нет у ней русской сковородки.
В тихом устье Туруки ныряли за рыбой одинокие самцы чернозобых гагар. По всему отлогому склону травянистого берега раскаленными угольками млели на солнце оранжевые цветы. Блестели листья ядовитого бопкоуна, тянулась к солнцу лохматая, как молодой олений рог, пучка. Этэя продолжала палить жир, ублажая разгневанного божка. Успокоенная Дулькумо ушла в лес подправить дымокуры — лучших оленьих пастухов на всю комариную пору. Бали мог опять капельку подремать возле Пэтэмы.
На закате Рауль с Саудом разбросали сети вдоль левого берега Катанги, повыше Туруки. Топко не мочил рук. Он ходил в лес за еловой серой живицей, чтобы вечером залепить шов лодки, в которую немножко протекала вода. Искал серу, наткнулся на высокую березу. Осмотрел, хороша: толстая, тонкокорая и без сучьев. Не хочешь, да станешь мастерить лодку. К тому же у Сауда нет своей берестянки. Какой он рыбак без нее? Покурил, обдумал размер, принялся уверенно за работу. О чем беспокоиться? Не одну ободрал он березу, пока стал мастером, известным людям. Топко сделал пальмою прямой надрез и раздел осторожно березу. Береза осталась в буром подкорке. Так она не засохнет. Чтобы не сделать надрыва, Топко свернул бересту дудкой и приволок к костру.
— Хо, сколько комаров привел с собой! — встретил его Рауль.
— Нахлебаются дыма, уйдут.
— Плакать будут. Это что, сыну на берестянку добыл?
— Ему-у.
Развернули в размах рук широкую и длинную пластину, полюбовались ее внутренней чистотой. Ни нароста, ни пузырька, ни продува.
— Да, в этой лодке, как в гагарьей сумке табак, — не подмокнешь! Как ты высмотрел такую березу? Но, глаз! Хоть бы один свищ! Счастливый Сауд! Наши с тобой лодки не такие. Эта выйдет, однако, без надставок?
Рауль срезал талинку, прикинул ее к вытянутой руке и все лишнее отсек. Он снял мерку. Такая должна быть ширина лодки. Долго ли теперь проверить свой глазомер? Прикинул. Береста имела значительный запас даже на цельные бортовые загибы.
— Эх, хорошая шкура!
Топко был до того рад похвалам Рауля, что казалось, не чувствовал укусов комаров, которые облепили его большие руки, надувались кровью и красными ягодками падали в траву.
На розовой воде показался Сауд. Он с песней гнал берестянку на огонек.