— Слышишь, Топко, это кричит: «Майгу-гу-гу». Сауд плавит рыбу.
— Кто знает?
За попереченки Сауд поднял с воды лодку и осторожно перевернул ее на траву. На средине Катанги сплавилась крупная рыба. Сауд посмотрел на воду, подошел к огню. На скрюченных пальцах под жабры, с раскрытыми ртами висели четыре добрых сига.
— Почему несешь сигов? Эхо сказывало про майгу.
— Эхо болтает, — ответил Сауд на шутку. Рауля. — Майгу плавится. Однако на дымокуре не жарят рыбу.
— Однако так! — Рауль подбросил в-костер сушняку и занялся сигом.
Он взял в зубы рыбий хвост, потянул до хруста за голову и ногтями снял слабую чешую. Разрезал ножом вдоль спины и развернул сига в розовый лист. Топко послал Саула в лес драть молодые кедровые корни, нужные для шитья лодки, сам же принялся за обработку бересты.
С подгорелых рыбьих хвостов перестал в огонь капать сок. Кожа подсохла, сморщилась. Мясо чуточку подпалилось, отстает от костей. Зачем его сушить больше? Самый раз еда.
— Топко, бросай строгать. Вот тебе сиг.
Рауль воткнул в землю вертел с рыбой.
Прошла короткая белая ночь. С маленького- откоса снялся кулик-перевозчик и с криком: «дэкали-дэка-ли» над самой водой перелетел в нижний прилук. В ту же сторону просвистел крыльями черноголовый гоголь.
— Гляди-ка, Рауль, сколько за ночь скатилось воды. В сетях найдем тоже воду.
Рауль поскользнулся, выронил из рук лодку и сел в илистую слизь.
— О таргачина! — выругался он. — Прилип, как в сказке охотник Танина к медвежьему калу. Отдирай!
Оба не могли удержаться от смеха. Кругом — по горам, над рекой и в тайге — громко хохотал пересмешник Ультан[77]. Топко не смеялся. Он спал.
— Рауль, ты не знаешь, почему эхо живет не везде? — спросил Сауд, подъезжая к сети.
— Не знаю. Сейчас спросим тайменя, — ответил он, видя, как унырнула в воду тетива с поплавками.
Сауд осторожно перебирал редкие ячеи. Сквозь чистую воду он видел пестрины и, не торопясь, подтаскивал улов.
Из воды высунулась клином широкая, зубастая голова.
— Щука! — оторопел перед величиной рыбы Рауль. — Бей!.. Уйдет!..
— Куда? — Сауд крепко вдавил пальцы в глаза и вместе с сетью перевалил пестробокую чурку в вертлявую берестянку. Мокрый шлепок по башке палкой, глоток воздуха — и повяли сильные плавники.
Щурясь на огненный краешек солнца, Рауль уплыл к дальней сети.
Пэтэма трудилась. Поскребывая по ушку иголки наперстком, она дошивала последние полотнища на покров к своему чуму. В широком медном котле булькала кипящая вода и куталаг в пар стянутые в трубки небольшие берестяные куски. Они преют вторую ночь, зато шьются хорошо, как вязкая лосина.
Когда вернется с рыбалки Сауд, он увидит их новый чум. Это радовало Пэтэму, и ома забывала боль от иглы в маленьких пальцах. Сауд может приходить к ним в чум и долго сидеть. Дедушка любит с ним говорить. Пусть говорят. Пэтэма будет их слушать, смотреть на Сауда. Этэи не будет. Как славно!
Летом, когда на стойбище нет мужчин, сторожиться не лишнее. Вчерашнюю ночь до самого солнца работала Дулькумо. Она не спала, зато сладко спалось остальным. Сегодня оберегать стойбище будет Пэтэма. Она доглядит за оленями, за их дымокуром, и не поленится поддержать ровненький дымок в обоих жилищах. Она не уснет, надо хорошо слушать в лес. За зиму медведь отлежал в берлоге ноги, теперь разминает их и всюду ходит ночами. Лезет на берега, жрет пучки, подсматривает утят, дохлую рыбу, случается — не пройдет и мимо чума.
Недавно из чума Этэя вынесла Кордона. У него понос. Она напоила его отваром осиновой коры и, должно быть, уснула. Тихо в чумах, тихо в тайге. Собаки лежат у дымокура, уткнув морду в траву, в лапы. У дерева стоит всегда готовая пальма. На спице, вбитой клином в сосну, висит заряженное ружье.
…Несмотря на убыль воды, рыбы было добыто много. Сауд погрузил ее в новую емкую берестянку и плыл по течению к чумам. Приятно сидеть посреди лодки на сухом упругом настиле поверх чистых дуговых ребер, нетрудно работать двусторонним веслом. Хорошо сделано весло. Оно легко, крепко и гибко. Возле лопастей, на плоском цевье оставлены остренькие сосочки, по ним стекает мимо лодки вода. Не замочишь ни коленей, ни рук. Да и сама берестянка сделана неплохо. Прямой, постепенно выгнутый нос, как у стерляди голова, с журчанием разбивает воду. На самом конце его стоит гребешком берестяный полумесяц. Все полое место носа наглухо зашито ядреной берестой. Не — зацепится корявая ветка, не зальется в лодку волна.
Сауд долго восхищался изделием отца, потом стал думать о том, как на третью. воду, когда эта лодочка будет плоховата, он сделает берестяночку сам. У той он поаккуратней и покруче выстругает носовую поперечину и вдолбит ее чуточку ближе к сиденью, чтобы поострее выгнуть нос… Та берестянка будет еще легче, быстроходней и послушней веслу.
Потом Сауд задумался: кому в той чудесной посудине плавить добычу? Кто его будет встречать и готовить из нее сладкую еду? Разве можно было об этом не думать, когда он везет много рыбы к жилищу, где спит Пэтэма?
Подобно мелкой ряби по белесой воде Катанги бежали думы Сауда. Он перебирал в памяти лица виденных девушек. Вспомнит, приглядится — Пэтэмн. Диво!..
«Далеко ли устье Туруки?» — Сауд вскинул глаза. Краем реки, переваливаясь коряжкой, шел, нюхтил и нуркал медведь.
Сауд сгорбился, приготовил ружье и стал тихонько подгребаться к зверю. Булькнула у берега спугнутая лодкой пристойная щука. Медведь оглянулся. Качнулась задетая ветка, и зверя как не бывало. Сауд убрал ружье в чехол и, нуркая по-медвежьи, плыл к чуму. Поводливый скосил ухо. Пэтэма услышала, когда отозвалось эхо. В чуме зашевелилась Этэя.
— Дедушка, слышишь? — сказала она. — Кричит так: нумр!..
— Это медведь подругу ищет, — позевал Бали. — Играть начинает. Баловник он.
— Сюда идет! — У Этэи замерзла от страха спина. Синие губы шептали заклинание: «Дедушка медведь, уйди назад в тайгу, откуда пришел».
— Усь! — Бали травил на зверя собак.
Собаки подняли головы. Звуки затихли. Пэтэма достала винтовку и всматривалась, в просветы прибрежной тайги, за которой плешиной виднелся берег Катанги. Привстала — расширилось речное плесо. Прошла от чума немного вперед. Курок наготове.
Близко. В ушах шум, как шорох плеска. Поводливый со всех ног, без лая, бросился на звук. Цепкий палец Пэтэмы замер на спуске. Но из-за зеленой осоки показались голова, кулак и крылышко мокрого весла.
— Сауд! — Об резвые ноги Пэтэмы хлещется сочная трава, срубаются шишечки сжатых ночью в кучу цветов. — Думала — медведь, а это ты.
— Курок-то спусти, убьешь! — засмеялся он. — Тоже с ружьем. Вот съем всю. Садись в лодку.
И поплыла новенькая лодочка вокруг отметного мыска в устье прозрачной Туруки., Толстая коса Пэтэмы касалась согнутых ног Сауда, расшитая спина замшевого пальто заслонила тайгу и столовый Куюмбинский голец.
Под водой змеились длинные водоросли. Низко над руслом белой стрелой летел навстречу крахаль, взмыл круто и выронил линялое рулевое перо. Лодка пристала боком к берегу с протоптанной в гору зеленой дорожкой. Из чумов слышался голос Бали. По-медвежьи на четвереньках он выползал в низкую дверь и плаксиво передразнивал Этэю:
— Дедушка Сауд, где ты, почему долго не тащишь рыбу? От сушеной сохатины у меня устали старые зубы и ссохлось брюхо. Дедушка Сауд, дай свежей рыбы…
16
В черном до пят кожане с острым капюшоном Калмаков стоял под сильным ливнем на низменном берегу Катанги и остроглазым сычом оглядывал горную гриву в буйной заросли листвягов. С ним рядом стоял крошечный, промокший до костей Шилькичин в ожидании похвалы; Он ее заслужил. Он провел русского через тайгу к Катанге — матери эвенкийских кочевий. Егорка мастерил из хвойных лап односкатный шалаш для ночлега. Привязанные кони стояли понуро, дремотно.