— В лямках, Вася, у нас пойдет двадцать четыре мужика.
— Да два на придачу. Ермишеньку и лоцмана ты забыл? Они что, не люди?
— А под «бухту»[82] посадишь кого? Полной снастью без «бухты» речным ходом не пройдешь. Провисать снасти будут. Щечить илимку начнешь: сила и вовсе не возьмет. Вразрез быстрей дашь — канаты потонут, прудить начнут. А не ровен час за камень зацепят, ну и… пропало тоГда все.
Василий рискнул остаться на илимке вдвоем, чтобы обеспечить силой и лямку, и лодочку-бухту под середину каната.
Кончен чай-кишкомой. Тягольшики готовы к работе.
— Ну, ребята, — говорил им Пронячьих, — выбирайте под «бухту» от себя двух орлов, не тюлелюев.
— Сами, Вася, знаем, что под бухту уродину не посадишь. По-нашему, туда опричь Акентия с Лизаром никого не найти. Валите, ребята!
Сутулый, грудастый крепыш Елизар с верткими движениями и сероглазый Иннокентий молча принимают решение мира. Их мысли уже на водной пучине. Они распределяют между собой работу.
— Я немного посильнее тебя, Акеша, стало быть я сяду в нос держать снасти, а ты лезь на корму, в правеж.
Тягольщики переправились через Муру, прикрепили к канатам поводки и друг за другом, все двадцать пять человек с Ермилом вместе, влезли в берестяные лямки. Елизар поднял из воды прогрузшую часть каната, заложил ее за уключины, сжал цепкие руки и распер ногами упруг тесовой лодчонки.
— Смотри, Акентий, не давай зевка, когда войдем в бойцы.
Пожилой опытный лямщик, пока есть время, торопится предупредить молодого хозяина об опасности.
— Вода жалости, Ермилушка, не знает. Ежели илим-ка чересчур защечит да бросится в отдер за реку и попрет нас с берега в воду, а нашей силы не будет хватать ее удерживать, — ты сбрасывай с себя лямку. Твое ведь дело с нашим разно. Нам смерть не страшнее жизни.
— Сдава-ай! — не команда звонкогорлого Василия Пронячьих, а комариный писк донесся с кормы. — Филипп, откалывай тихонько шестом нос.
— Сда-ай бечевы-ы!
Тяголыцики помаленьку пятятся. Они следят, когда илимка из устья Муры сплывет вниз кормой и исподволь врежется носом в кипун-порог. Подхватило, бросило.
— Крепись!!
Живой частокол клонится вперед. Лямка стискивает привычные плечи, врезается в напряженные мышцы. Илимка валится от берега. Канат натягивается струной. Черненьким поплавком мчится под ним лодочка-бухта в пенные волны. Елизар впился в канат клещом. Его не видать из-за толкунцов в пене. Иннокентий трусит, плохо орудует веслом с кормы.
— Правь ловче! — бодрит его Елизар, окаченный мокрой пылью. — Задавит лодчонку!..
— Пошел!.. Во-одом!..
И потянулась посудина вперед по вершку. Канат выкручивается из рук Елизара, тянет его с места вон.
— Утопишь, змей!.. Гляди в валы… давай вразрез!.. — кряхтит Елизар, багровый от напряжения.
Илимку мгновенно отбросило от берега саженей на сорок. Она и «бухта» — в самом валу.
— Нажимай!..
Голос Василия из-за рева порога слышен на берегу худо. Но береговая команда слышит по лямке, что порог просит у них силы. Лямщики врастяг, еле ползут. Бешеная вода ломит руль, который наперекор стихии направляет илимку в дальние речные ворота. Илимка вошла в водный слив и как присохла. Знает это Василий по клубку воды за кормой и видит, что лямщики полегли на берегу, как в ветер трава, уцепились руками кто за что мог, чтобы не сдать судно порогу. Ныряет в голкунцах лодочка-бухта. Немеют сильные руки Елизара. Мокрая снасть выкручивается, обжигает на ладонях толстую кожу. Пальцы оторваться готовы. Кипень волн бросает Елизару в колени косматые кудлы. Иннокентий оцепенел с веслом на корме.
Темнеет в глазах лямщиков, стучит в висках. Будто на головах косари отбивают литовки. Душит лямка удавкой. Заложило уши. Глуше шум порога. Но знают все, как один, что нельзя никому сдать ни шагу назад. Берут порог дружным навалом, тяглою дюжбой.
«Не одолеть!» — сомневается Пронячьих.
— По-ше-ел!
— По-шше-ел!! — Подхватывает в один голос с Василием команда Филиппа.
И рванул из последних сил берег. Сыграла с оключин снасть кверху. Не выдержала, захлебнулась бухта-лодчонка, и повис лоскутом Елизар на канате.
— Держись, Елизарка!
Ермила Осиповича в лямке била дрожь За сохранность родительской благодати. Он из последних сил тянул илимку, тянул за доброго мужика и задушенно хрипел лямщикам вслед:
— Тяните, миленькие… тяни-ии…
Далеко в подпорожье полощется голое дно захлебнувшейся лодочки-бухты. Илимка подается вершками вперед. На тугом канате привидением висит Елизар…
17
Много новостей из тайги принес Сауд, отыскивая на деревьях нарост, чтобы выдолбить из него матери чашку. Попутно на берегу реки он нашел старую топанину[83] сохатых. Сюда они приходили от комаров из тайги и много ночей лакомились сочными водорослями. Сауд это видел по истоптанному дну и по большому месту съеденных водяных растений. Он пожалел, что вовремя не сходил в лодке вверх по реке и не попытал счастья в охоте плавежем. Потом он видел несколько гнезд белки с третьими детенышами. Спугнул выводок рябчиков: маленькие, а летают, как большие. Выкопал луковицу желтой сараны. Скоро лопнет завязь, и ветер начнет разносить по сторонам ее спелые семена. От Сауда убегал бурундук к дуплу с полными щеками разного корма. Бурундук готовился к зимовке. Сауд наелся досыта красной смородины, голубицы и не поленился принести в бересте черной смородины в чум. Ел бруснику, но та еще жестка и отбивает зубы. Это поздняя и крепкая ягода. Бруснику можно поесть поздней осенью, когда на нее навалится глухарь. Сауд наткнулся на старое гнездо кедровки, Многие ли могут похвалиться этакой находкой? Счастье! Разве о нем умолчишь?
— Дедушка, это гнездо кедровки я нашел второе, — сказал с радостью Сауд, придя в чум.
— Счастливому и горе кажется счастьем, мужичок! — ответил Бали. — Кедровка мудрая птица. Сама кажется всем, а гнездо… Тебя ждет счастье! Так говорили в старину старики. Я не был таким счастливым. За всю жизнь я только раз нашел гнездо, да и то вдвоем. Может, потому и счастье мое раскололось. Теперь уже гнезд мне ничьих не видать. Пэтэма, может, найдет.
Сауд поднял счастливые глаза на Пэтэму. Почему она веселая? Он нашел гнездо, а она?.. Положим, ей тоже есть чему радоваться. Ведь Сауд сидит в чуме, сделанном ее руками. Свежие шесты, чистый новый покров, пахучий пихтовый настил по кругу жилищ и на нем в глубине чума сидит он, счастливый Сауд. О чем же печалиться Пэтэме? Когда он уйдет, тогда можно и не улыбаться.
«Нет, лучше бы он постоянно сидел там на месте хозяина чума».
— Сауд, ты говоришь, бурундука видел с семенами?
— Да, дедушка. Бежит, щеки надуты, не хватает губ стянуть полнешенький рот.
— Эко! Рано запасаться начал. Зиму холодную слышит. Бесхвостый сеноставец тоже насушил за лето немало травы. Сухая, а зеленая, как на корню. Мастер. Олень найдет его запасы, не отступится: разорит. Кабарженка тоже не пройдет мимо. А шишка родилась нынче? Смотрел?
Сауд рассказал, что кедровая шишка не густая, зато на листвягах ее красно, на ели пореже. Глядел семена — неплохие.
— А масленик как? Есть?
— Хо-о!.. маслеников полно. Только на сучья белка не садит, — ответил Сауд.
— Шишки много, не к чему маяться белке. Хорошая будет охота в листвягах. Чисто, издалека белку видать.
Неторопливо, как полет над чумом паутины, тянулся мирный разговор слепого Бали с Саудом. О чем только они не поговорили. Дедушка с ним был сегодня как-то особенно разговорчив и до того ласков, что Сауд, казалось, позабыл о своем чуме. Положим, такая дружба между ними давно. Чему же удивляться? Правда, когда уходила из чума Пэтэма, Сауд рассеянно слушал Бали, но тот по слепоте своей этого не замечал. О, если бы он хоть чуточку видел, он бы заметил, какими глазами встречает Сауд его внучку и как горят глаза у ней.