— Сот!.. Сот!.. — послышался низкий крик.
— Сот!.. — враз крикнули трое.
— Рауль с отцом едут с заездка. Гагару садят на воду. Пойдем, Пэтэма, посмотрим, кто с ними третий.
— Орбоча. Не узнал? Кто таким голосом больше кричит.
— Сохатый, — подсказал Сауд.
— Однако, гагара с испугу упала на воду, — добавила Пэтэма. — Посмотрим.
Оба засмеялись и выбежали на берег Туруки, в устье которой заплывало три берестянки.
Зачем пришел Орбоча? Хотя о чем думать? Орбоча приехал — сам расскажет. Не скажет — спросить можно. Только с уехавшими нельзя разговаривать.
Бали допил тепленький чай и вышел из чума. Он пялил на закат солнца красные гнезда потерянных глаз. С пристани лодок слышался разговор.
— На три чума одного маленького тайменя поймали? — шутил Рауль. — Одному Топко на раз мало будет.
— Мне ельца на день хватит. А при нужде гальяна не съесть. О, какой я! — Топко щелкнул языком.
Оказывается, с заездком произошла неудача, рыбачил медведь. Он выломал часть загородки и выпустил рыбу в речку. Сауд опять пожалел, что в пору звериной любви не поплавал по речке и не поохотился на медведя с манком. Жаль, что дедушка не рассказывал раньше, как это делать. На будущее лето такой поры Сауд не пропустит.
«Мала пуля, пальма побольше… Но отчего такой задумчивый Орбоча?»
— Бабы, у кого готова еда? — спросил Рауль, и на лице его натянулась кожа. Ни одной морщинки веселья.
— А что? — ответила Этэя.
— Орбоче домой идти надо. Кормите его.
— Куда так скоро? Ночует. Катанга за ночь не пересохнет. Эко, ехать? — Бали развел руками. — Иди ко мне. Я только что ел. Губы не обсохли.
Орбоча прошел в чум к Бали. Топко велел жене приготовить в дорогу Сауду лепешку, сам же снял с вешалов сеть и отнес в лодку. Рауль подпилком наточил пальму и острогу.
— Дедушка, я пришел за тобой, — вздохнул Орбоча.
— Зачем понадобился тебе слепой?
— Дугдаг послала.
— Эко! Стоишь-то где?
— На Комо.
— Стоишь далеконько. В четыре весла к утру дойдем. Пэгэма, собирайся.
К ночи две лодочки отчалили в путь. Гребцы веслами резали густую тень у тихих берегов, из которых тяжелым дымом выжимался туман. Бали еще не разучился работать. Веслить враз с Саудом нужны только руки. Управлять берестянкой хватит одних его глаз.
«Лодка обречена мокнуть, бабы же — мучиться», — думал про себя Бали о Дугдаг, поднимаясь за Саудом на высокий травянистый берег.
Стали подходить к чуму Орбочи. На них загремела собака. На лай вышел худенький Баяты, встретил людей.
— Что доброго на вашем стойбище? — спросил его Бали.
— Подождем, чего ты скажешь, — ответил Баяты. — Хвастать мне, друг, перед тобой нечем. Где Орбоча?
— Отстал. Он едет с Пэтэмой. Мы с дедушкой сильно торопились.
Невеселый Баяты взял руку Бали и повел его дальше.
Сауду нечего было делать в чуме, где мучается женщина. Он вернулся к лодке, чтобы осмотреть знакомое, по рассказам слепого Бали, устье Комо. В тихую воду он заметил сеть, сплавал до первого порожка, вернулся на устье. Сидя в лодочке, он любовался отражением бледнеющей зелени листвягов.
— Давно мучается Дугдаг? — вполголоса спросил Бали друга.
— Два дня. Тяжело идет ребенок, — вздохнул Баяты.
— Эко, тяжело. Крепче корень, крепче расти человек станет. Давай-ка воды, руки маленько мыть буду.
Бали вспомнилось, как мучилась стельная важенка: шел неладно теленок. Он направил рукой плод, и спас мать и теленка. Бали отождествил Дугдаг с важенкой и спокойно вместе с Баяты нырнул в родильный чум.
Он не мог видеть потемневшего лица Дугдаг, но руками установил, что она ослабела, лежит и корчится в потугах. Бали словно помолодел, стал решителен, верток.
— Тащи два чересседельных ремня. Торопись.
Баяты принес ремни.
— Вяжи их к шестам.
Вскоре Дугдаг висела на ремнях вниз животом. Она касалась коленями земли. Теперь Бали мог с нею поступать, как с важенкой.
Приплыли Орбоча с Пэтэмой. Их встретил на реке Сауд.
— Как там? Не знаешь?.. Был в чуме? — спросил угрюмо Орбоча.
— Нет.
Орбоча устало опустил бугроватое лицо и, заплетаясь, пошел в гору. От долгой езды в лодочке под ним качалась земля. Он шел в чум так, как будто не знал, куда и зачем идет.
Пэтэма осталась с Саудом на берегу. Они молча сели на переросшую траву, но и без слов им было хорошо, Пэтэмд сорвала желтеющий листик. Сауд строгал палочку. Над ними цумкал одинокий запоздалый комар.
В коленях Пэтэмы лежало много нащипанных листочков, у Сауда — стружек, когда они враз вскинули руки, потянулись дремотно и засмеялись.
— Будем жарить рыбу да спать. — Пэтэма стряхнула на Сауда листья. — Добывай огонь.
А в это время, как на доброе привидение, удивленная Дугдаг смотрела на слепенького Бали, который завертывал в берестичко послед.
— Дедушка… мне можно… спать? — спросила она тихо.
Эко, спать! — Бали спрятал за себя сверток. — Теперь все будем спать. Спи.
Подоткнутый под чумовый шест ненужный ремень болтался оборванной пуповиной.
Когда ребенок кричит, чтобы ему дали грудь, а мать может его накормить, — о них больше нечего думать. Ребенок у Дугдаг шел в жизнь плечом, он маленько помятый. Но это ничего! Дождь расправляет сильно смятую траву, молоко матери не хуже дождя. Мальчик родился тоненький с удлиненной головой. Чисто щученок. Потому дедушка Баяты и дал внуку имя Гутконча.
Сауд с Пэтэмой ходили с сетями вверх по Комо. Добыли рыбы и помогли этим Орбоче. Собрались плыть домой на Туруку, да пошел холодный с ветром дождь и пришлось заночевать пятую ночь. Уговорились отправиться утром. Старики, не смолкая, говорили о прошлом. Баяты кончит, Бали начинает, потом Орбоча что-нибудь напомнит. Пришлось к слову, вспомнили о богатырях, о войнах с остяками[84] и невольно набрели на остяцкий сказ «Об иголке». Бали, в похвалу своему народу, рассказывал его под раскурку неторопливо.
— Остячка, мать богатыря Пальны, знала, что наши бабы шьют воинам одежду стальной иголкой. Она наказала сыну, когда тот пошел скрадывать чум нашего богатыря Пачеки: «Пальна, убив Пачеки, ты не забудь захватить стальную иголку. Мне легко тогда будет шить тебе броневую одежду, чинить пимы». Смелый, сильный был Пальна, но простоват. И воевал он черемуховой дубинкой. Он, как лисица рябчика, неслышно скрал сонного Пачеки, да палкой убить его не успел. Пачеки выскочил из чума горностаем, ушел в тайгу. Остяк не погнался за ним. Он думал, что эвенк боится его силы и не вернется к жилищу. Пальна стал шариться в турсучках, в постелях. Крепко искал стальную иглу. Он не слышал, когда вернулся из леса Пачеки, подкрался к чуму и заколол Пальну в спину копьем. Потом собрал свое войско и прогнал навсегда остяков с матери Катанги к Енисею.
Погас огонек, перестал лить дождь. Сауд с Пэтэмой ничего не слыхали. Их разбудил выстрел.
— Диво, Сауд. Мы дедушку проспали! — смеясь сказала Пэтэма.
— Он скоро придет. На кого лает собака?
— Стой… Скрип какой-то… Дерево?
Послышался крик:
— Авонькоо[85]!.. Здорово!
— Ча! Лючаль[86] пришли! Пойдем смотреть.
По моховой дорожке мелькали резвые ноги, мотались косы. На самой опушке леса Сауд с Пэтэмой остановились. Они напрасно бежали. Народ шел к чуму. Первым был Баяты, следом шагал в черном кожане русский, за ним было еще четверо русских, дальше шли Бали, Орбо-ча и с ними толмач Шилькичин.
— Какая забавная на большом люче одежда! Шлепает по ногам. В такой ни зверя, ни птицы не скрасть. По шагу видать, что он на лыжах не ходит! Все красные, как колонки, — сказал Сауд Пэтэме.
— Глаза рысьи, — ответила она и отошла в сторону с дорожки.
Игнатий Федорович догнал и дернул за рукав Калмакова:
84
Здесь и ниже автор имеет в виду не ханты, обитателей бассейна Оби, которых в прежнее время называли остяками, а малочисленную народность енисейцев (енисейских остяков). Их самоназвание — кето. Известный исследователь Кастрен писал, что их язык имеет сходство с китайским. Кето кочевали по берегам Енисея в районе села Ворогово и в нижнем течении Катанги,